Слияние - [2]

Мальчик ушел.

— Надеюсь, ты будешь более понятливый, чем твой друг, — сказала она Эмину, рассматривая прыщи на его лице через большую лупу.

— Мне тоже через день надо будет?

Она не отвечала, продолжая разглядывать его гнойники.

— Нет, с тобой придется повозиться, поначалу — каждый день.

Она надела резиновые хирургические перчатки и стала месить в миске отвратительную серо-коричневую массу, готовясь нанести её на лицо нового пациента, и строго разглядывая Эмина сквозь очки.

Измазав его лицо этой неприятно жгущей и вонявшей массой, она попросила его сидеть не гримасничая, чтобы маска впиталась в кожу как можно глубже и эффективнее, и перешла к другому пациенту. С его лица она стала снимать маску. Эмин это мог наблюдать только краем глаза, повернуть голову и посмотреть на то, что ожидало его тоже через пол часа, он опасался, чтобы не рассердить врача, но по движениям её рук понимал, что она вытирает мальчику лицо, который уже со снятой маской привычно подошел к умывальнику и тщательно умылся, вытерся полотенцем, и теперь Эмин мог видеть его прямо перед собой. Лицо мальчика было красным как помидор, но женщина, встав перед ним, тотчас заслонила пациента от Эмина, изучая кожу его лица сквозь лупу.

Наконец тот ушел, и женщина, бросив мимолетный взгляд на своего нового пациента, ушла на кухню и стала там греметь посудой, отчего Эмин и сделал заключение, что отправилась она именно на кухню. Квартирка была маленькая, кажется однокомнатная, и комната эта представляла собой застекленную веранду на втором этаже, выходившую во двор…

Как раз тут со двора, нарушив сонную тишину, как выстрел раздался истерический женский голос:

— Миша! Сейчас же домой, пока я тебя не порезала на мелкие кусочки!

Видимо, зов был не первый, и терпение звавшей лопнуло, раз она так серьезно угрожала.

— Иду-у! — раздался столь же истерический крик в ответ.

И вновь наступила тишина.

…В обычный для этого города перезаселенный соседями разных национальностей дворик старого дома с одним туалетом с покосившейся дверью в углу, что из окна веранды был хорошо виден и откуда только что вышел старик с автафой-железным кувшином для подмывания в руке. Посреди дворика, занимая чуть ли не треть его площади стоял котел, в котором двое кирщиков в грязных майках, загорелые почти до черноты кира, орудовали специальными длинными железными лопатами, перемешивая кипящую тягучую массу в котле и непривычно тихо переговариваясь. Дым из котла и запах кира, что готовили для прохудившейся крыши дома, тихие — судя по шипящим и свистящим звукам — ругательства рабочих доносились сюда, влетали в открытое окно веранды, но, тем не менее, окна веранды были распахнуты, не закрывались. Когда старик проходил мимо кирщиков, один из них громко окликнул его:

— Эй, старик, аксакал!

Реакции не последовало.

— Эй, Мамед-киши! — Не отставал кирщик.

— Чего тебе? — неохотно отозвался старик, видимо, утомленный пребыванием в туалете.

— Хочешь, заполним твою автафу киром?

— Заполни свою задницу! — тут же отозвался старик.

Оба рабочих громко захохотали, было заметно — шутка повторялась не раз.

Старик скрылся у себя в доме, и кирщики снова вернулись к своим тихим шипящим и свистящим.

Комната-веранда была разделена надвое плотной занавеской, не до конца сейчас задернутой, за ней была видна неприбранная постель на диване, а на полу, возле дивана — ночной горшок. Женщина, что-то медленно жуя, вернулась в комнату и внимательно посмотрела на лицо Эмина. Но профессиональный взгляд этот был адресован не Эмину, а коже его лица, на которой в настоящее время находилась стянувшая эту самую кожу, косметическая маска. Она склонилась над ним, потрагивая рукой в перчатке отдельные участки этой маски, и он увидел в разрезе белоснежного халата ложбинку между грудей, загорелые груди и фрагмент черного лифчика. Она, не замечая его загоревшегося взгляда, продолжала изучать наложенную маску, корректируя её и полностью уйдя в свое занятие. Он, почти теряя сознание и ничего не соображая от страха, взялся дрожащими руками за её мягкие большие груди.

Она тихо ахнула, чуть не подавившись тем, что жевала, сглотнула, возмущенно, гневно задышала.

— С ума сошел!

Он схватил груди крепче, не зная, что делать дальше.

Она ударила его по рукам.

— Я тебя сейчас выгоню! — спокойно пригрозила она. — Прямо вот так. В маске.

Странно: чем больше она ругала и грозилась, била его по рукам, тем больше он возбуждался, тем хуже воспринимал реальность, тем больше ничего не соображал, тем сильнее кровь кидалась ему в голову и шумела так, что он не слышал ни одного её слова. А она говорила, говорила без умолку, говорила какие-то слова, которые должны были по её понятиям, отрезвить его, заставить оценить обстановку.

— Ты, идиот! — кричала она тихо ему в уши, чтобы не услышали соседи. — Сейчас дочка из школы вернется, скотина!

Но он не слышал и не мог ничего оценить. Он уже тащил её к постели, неприбранной с ночи постели за занавеской с ночным горшком возле дивана. Они рухнули в такой последовательности: она на спину, он на нее, на живот, на её и соответственно — на свой тоже. Она, шипя отбивалась, сколько было сил. У него сил было больше, и, естественно — больше желания. Он добивался.