Слезы Брунхильды - [65]

Однако на следующий день стало очевидно, что обстановка в совете резко изменилась. Напряжение последних дней, взаимное недоверие, клановая вражда рассеялись, словно туман на ветру. Произошло нечто небывалое — двери базилики открыли для всех желающих, и толпа заполнила галереи. Но это была уже не воинственная толпа франков, потрясающих оружием, а истинные жители Парижа, среди которых были и нищие, и городские кумушки, и торговцы-разносчики, во весь голос предлагавшие свой товар — свежую воду, медовые пирожки и разноцветные перья. Другие, уже украдкой, осмеливались приблизиться к богатым священнослужителям, чтобы предложить золотые и серебряные украшения или девушку на ночь. Епископов это забавляло — они развязывали кошельки, шутили с торговцами, уклоняясь, впрочем, от слишком пылких изъявлений благодарности, и иногда даже свободно переговаривались с Претекстатом, который выглядел более уверенным, чем вначале, хотя гораздо более уставшим.

Все это оживление прекратилось с прибытием короля и королевы со свитой. Они поднялись на возвышение, почтительно приветствовали святейшее собрание и стали ждать открытия дебатов, вполголоса переговариваясь с приближенными. Наконец епископ Бертрам объявил о начале сегодняшнего заседания. Когда все священники высказались, он незаметно кивнул Претексгату, и тот, опустившись на колени, попросил слова.

— Монсеньор, я прошу, чтобы соблаговолили меня выслушать.

— Мы слушаем тебя, брат мой.

— Я согрешил…. Я признаю свои грехи против Неба и против тебя, милосердный король. Душа моя отягчена черными замыслами…. Я собирался возвести на трон твоего сына, когда придет время.

Голос Претекстата был глухим и звучал лишь немногим громче шепота, бессвязные слова были столь же неясны, как и предполагаемые намерения. Однако этого оказалось достаточно. Хильперик, изобразив на лице глубокую печаль, медленно спустился с возвышения и также опустился на колени перед собранием епископов.

— Слушайте, святые отцы, слушайте…. Обвиняемый сам сознается в ужасающих преступлениях.

К изумлению Григория Турского и некоторых других прелатов, целая толпа епископов поспешно бросилась поднимать Хильперика, лицо, которого было залито слезами. С галерей послышались недовольные выкрики и свист — на некоторое время церковный совет, казалось, потерял всякое чувство меры. Удивительно было видеть, как Хильперик, поддерживаемый епископом Парижским Рагемодом, возвращается на свое место и садится рядом с Фредегондой с выражением наиглубочайшей скорби на лице. На мгновение королевская чета обменялась торжествующими взглядами, затем на лице Хильперика вновь отразилась прежняя скорбь.

— Поскольку этот несчастный сознался в преступлениях, замышляемых против меня, я отдаю его в руки вашего правосудия. Не сказано ли в каноническом уставе, что епископ, совершивший убийство, прелюбодеяние или клятвопреступление, лишается сана?

По рядам епископов пробежал согласный шепоток: — после такого признания и не могло быть иначе. К тому же все это было решено заранее… Лишенный сана, Претекстат проведет некоторое время в монастыре, где при его личных доходах сможет вести безбедную жизнь. Такое наказание было справедливым и в то же время умеренным. Все уже готовы были с легкой душой завершить дело, но тут поднялась Фредегонда и с такой суровостью взглянула на коленопреклоненного епископа, что тот снова ощутил, как сердце его сжимается от тревоги. Королева стояла прямо перед Претекстатом — их разделяло всего около десяти локтей, — в упор, глядя на него со своего возвышения, и черный плащ, наброшенный на ее плечи, придавал ей вид хищной птицы, готовой взлететь и обрушиться на свою добычу. Она упивалась каждым мгновением своего долгожданного триумфа. Все разговоры стихли. Даже сам король молча смотрел на свою супругу, одновременно поражаясь ее грозному виду и восхищаясь ее волнующей красотой. Затем Фредегонда заговорила, и ее голос гулко повторился эхом под сводами базилики.

— Согласно закону, я требую, чтобы на этом человеке разорвали тунику и прочитали над ним слова псалма, обращенного к предателям!

Епископ Думмолий Манский, сидевший возле Григория Турского, слегка толкнул его локтем и вполголоса спросил:

— О чем это она?

Григорий в ответ лишь пожал плечами. Он наблюдал за Бертрамом, который сидел, сложив руки и закрыв глаза, казалось, полностью погруженный в молитву.

Прежде чем кто-то успел опомниться, архидиакон Аэций в сопровождении двух священников спустился с хоров, неся в руках Книгу Деяний святых Апостолов. Все трое встали позади Претекстата, который попытался встать, но они ему воспрепятствовали. Затем Аэций положил руку на лоб обвиняемого и прочитал:

— «Да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой. Дети его да будут сиротами, и жена его — вдовою…. Да захватит заимодавец все, что есть у него, и чужие да расхитят труд его. Да не будет сострадающего ему…»[52]

— Хватит! Вновь поднялся Григорий Турский. На сей раз, однако, он был не один.

— Я напоминаю королю о его обещании не делать ничего, что противоречило бы церковному канону! Этот человек лишен своего сана, и это справедливо, но мы не можем допустить, чтобы нашего собрата поразило Божье проклятие!