Слёзы Анюты - [5]

Дева эта родилась от матери, у которой на губах вместо поцелуев цвели осколки остывшей любви. Родилась Дева от отца, который исчез, оставив в напоминание о себе лишь пронзительный свист. Мать рассказывала, что отец любил часами сидеть на крыше их дома, смотреть тоскливым взором вдаль и громко свистеть. Как-то раз он полез на крышу, и с тех пор ни одна живая душа его не видала. Где пропал, куда подевался — всем миром искали, да ни с чем остались. Только свист продолжал литься звонким ручьём откуда-то сверху. От свиста отцовского и родила мать ещё одну дочь и одного сына. Деве, сестру и брата.

Так и жили вчетвером. Сестра и брат Девы, свистом зачатые, росли быстро и вскоре стали старше Девы, а затем и старше матери своей. Мать же когда узнала об этом, извести их задумала. Думала мать, что сестра и брат так быстро из-за свиста растут, из-за того свиста, что над горищем льётся-проливается, души их тревожит. Стала она Деву подговаривать — как брат с сестрой заснут, надо им в уши воска накапать, чтобы залепил он путь к свисту, глядишь — и помрут. Долго-долго Дева совестью мучилась, слезами омывалась, но матери родной не могла не покориться. Как ночь настала, подошла мать к ложу сына своего, а Дева к постели сестры своей, у обоих в руках свечи восковые, капающие. Стала мать сыну воском в уши капать, а Дева слёзы горькие над сестрой льёт, и капли эти вместе с воском в уши текут. Наутро смотрят — сын матери, брат Девы, мёртвый-холодный в постели скрючился, а у сестры Девы слезы, что вместе с воском капали, воск-то растопили, да внутрь её пролились, от них она и понесла. Сидит, пузо большое да круглое руками чешет, улыбается.

День-деньской кручинилась Дева, как дальше жить не знала, не знала, как в глаза своей сестре смотреть, да младенцу будущему, который от слёз её во чреве сестры народиться вздумал. Думала-гадала день весь, ночь всю, а как следующее утро над домом их замерцало, встала да и пошла вон со двора. Лишь только свист отцовский, невесть откуда заливающий провожатым ей был.

Стала Дева странствовать-скитаться, мир рассматривать. Да всё больше в горе и лишениях пребывала, считала себя сиротою покинутой, душою безродною называла. Да вот ещё беда с именем её стряслась. Утонуло имя, навсегда в реке мутной скрылось. А как оно на белом свете без имени жить? — одни маета и страдания.

Как-то спала Дева в придорожной траве, под голову стрёкот сверчка подложила, мерцанием звёзд дальних накрылась. Слышит вдруг, будто ропот чей-то до неё доносится. Словами кривыми говорит будто кто. Подняла голову Дева, вокруг себя оглядывается, только не видит никого. Снова успокоилась, в сон идти собралась, как тут опять речь чья-то ухабистая ей в уши полезла. Дева уже и не знает, что делать, стала вокруг себя руками по траве шарить. А под ладонями слова-осколки каликов катаются, пальцы колют, они-то в уши Девы и закатывались, оттого звуки всякие ей слышны были. Стала Дева эти осколки собирать, да в уши класть, и зазвучали у неё речи каликов косоротых. Слушала-слушала Дева речи эти и решила по следу за каликами идти. Давно уже идёт, слова их увечные подбирает, скоро, того и гляди, догонит Дева юная каликов неприкаянных.

А калики идут. Ступнями босыми дорогу щупают, пыль поднимают. Дорога лесом косматым ведёт их. Ветки, сучками поросшие, головы их гладят всклоченные. Струпья на шеях ухмылками колосятся, птахам лесным подмаргивают. Звери дикие, в чащобах одуревшие, ревут вслед им криком утробным.

Впереди ждёт их полянка морщинистая. Ближе к полянке подходят калики, бороды нечесаные лохматят, губами узоры выводят мудрёные, дивятся тому, что видят. А видят они на полянке той детей малых, играющих. Дети малые, а лица у них будто столетние. Старые лица у детей тех. Дети резвятся, по полянке прыгают, визжат друг другу в души, а калики стоят, лбы заскорузлые чешут.

Тут приметили дети каликов, подошли, за руки их берут, слов не говорят, а ведут куда-то через чащу лесную. А они только диву даются, но за детьми идут. Идут за малолетними тропками нехожеными, под ветками нагибаются. Долго шли, пока из-за деревьев дома не выглянули кособокие. Деревня это. К себе домой дети увечных привели. Зачем только?

Дети старолицые ведут их по улочке деревенской, к домам подводят. А в домах тех пусто, нет иной живой души кроме детей, что лица старые скалят. Каждого калика к одному из домов дети подводят, внутрь заводят, раздевают, спать укладывают, а сами вокруг мостятся, жмутся, ласкаются, вместе с собой присыпают.

Калики заснули, в удивлении. И стали им сны сниться. Снится одному калику, будто черти в чреве его угомонились, наконец, скромно себя ведут, ниже травы, тише воды. Другому видится, что ноги его безудержные вдруг хозяину своему прекословить раздумали. Он теперь что хочет, то и делает, — хочет, пляшет, хочет, сиднем сидит, вольный, как ветер, сам себе барин. Калику, что слёзы лил, снится, что высохли глаза его, весь мир красками расписными теперь перед ним блестит. Смотрит он вокруг, радуется. А калику, у которого на душе зубы острые лязгают, грезится, что нет никаких зубов-то, будто и не было никогда. Спокойная и гладкая теперь у него душа.