Слева по борту - рай - [20]
В последующие часы предводитель мятежников проявил гуманность, предоставив в распоряжение Блая и тех, кто сохранил ему верность, судовой баркас, который, конечно же, не слишком подходил для плавания в открытом море, но на котором лоялисты могли добраться до острова Тофуа или Аннамоока. Крисчен решительно воспротивился какому бы то ни было насилию в отношении ненавистного Блая. Предстояло быстро решать, кто спустится в баркас, который мог вместить ограниченное число людей. На «Баунти» должны остаться те, без кого управлять судном будет невозможно. Они становятся вынужденными участниками мятежа, между тем как среди тех, кто предпочитает уйти с Блаем на баркасе, есть немало друзей мятежников; они показали себя добрыми товарищами во время многолетних плаваний на море и пребывания на Таити. В течение какого-то часа Флетчер Крисчен решает судьбу этих людей и намечает вехи своего собственного будущего и участь непосредственных участников мятежа.
Блай предпринимает последнюю попытку образумить Крисчена. Он напоминает штурману, что тот знает его семью, и обещает не обмолвиться о попытке мятежа, если команда вернется к исполнению своих обязанностей.
— Неужели нет другого выхода? — задает он унизительный для себя вопрос.
За Крисчена отвечает Черчилль:
— Нет, это единственный и лучший выход, — заявляет он под одобрительные возгласы остальных бунтовщиков (Fig_6.jpg).
Немного погодя баркас отходит от «Баунти», ставшего теперь пиратским судном. Последнее, что слышат Блай и лоялисты, — это громкий всплеск от тысяч с лишним саженцев хлебного дерева, которые мятежники швыряют за борт вместе с горшками, и радостные возгласы:
— Да здравствует Таити!
А Черчилль еще долго стоит у поручней.
— Я бы с радостью отдал жизнь за то, чтобы Блай и другие вернулись на корабль, — говорит он одному из мятежников. — Ведь у капитана в Англии остались жена и дети, я их знаю…
Но теперь уже поздно. Пути назад отрезаны. Никто из тех, кого видели с оружием в руках, не может надеяться на возвращение к прежней жизни. Они не смогут долгое время находиться на Таити, где их быстро отыщет посланный адмиралтейством корабль. Им надо плыть среди сотен неизвестных островов Южных морей, найти там укрытие и начать новую жизнь.
Глава третья
В семь вечера «Мейлис» минует риф, образующий вход в Папеэте, — столицу Таити и всей французской Полинезии, единственный город в мире, про который моряки говорят, что здесь все сходят на берег, от капитана до юнги. Рене Кимитете бросает якорь у набережной Бир-Хакейм, на тротуар спускают трап, и мы оказываемся на оживленной главной улице Папеэте, которая не имеет даже отдаленного сходства ни с одной из центральных улиц скандинавских столиц. Бир-Хакейм — это своеобразный городской порт с постоянно открытыми увеселительными заведениями, место ночных кутежей и гуляний, шумный проспиртованный рай Южных морей, мотодром для мотороллеров и мотоциклов, отель под открытым небом для усталых полинезийцев, отсыпающихся после похмелья на панданусовых циновках под аркадами из гофрированной жести и гнилого дерева среди штабелей кокосовых орехов и полупустых помойных ведер, чье содержимое в жару издает весьма крепкий «аромат». Туристические проспекты называют эту удивительную набережную полинезийским Монпарнасом, где счету нет великим художникам нашего времени, — правда, еще неизвестным, а потому согласным продать великие творения будущего за сотню-другую франков. Но я обнаруживаю лишь толстенного американца с прической под битла, который пытается сбыть чудовищную мазню, изображающую на черном бархате обнаженных коричневых девиц в натуральную величину.
— Я новый Гоген! — кричит он пропитым голосом. — Мои картины взывают не только к глазам, но и к чувствам. Не упускайте возможности приобрести лучшую вещь в своей жизни! Через десять лет, когда я окочурюсь от пьянства, вы сможете продать эту прекрасную картину в двадцать раз дороже!
Если судить по его качающейся походке и одутловатой физиономии, десять лет, пожалуй, слишком большой срок для него.
Но Бир-Хакейм — это и центр деловой жизни города, средоточие судовых компаний и авиационных бюро, гавань для увеселительных яхт, место, где можно встретить самые удивительные типы прожигателей жизни — портовых рабочих и моряков со всего света, проводящих недели, а то и месяцы в пирушках; это для них винные запасы непрерывно пополняются из «Квинз бара» по другую сторону улицы.
Не успел я сойти на берег, как сразу стал свидетелем сценки, весьма типичной для Бир-Хакейма: полицейский-полинезиец во французской форме останавливает бурлящий поток, чтобы пропустить длинноволосых официанток с кружками пива в руках, гуськом направляющихся из бара на огромную яхту, некогда принадлежавшую Эрролу Флинну[14], а сейчас стоящую у причала рядом с нашей скромной «Мейлис». Двое американских повес с золотыми кудрями (скорее всего, искусство парикмахера и химии) встречают девиц торжествующим ревом, после чего уличное движение возобновляет свой сумасшедший ритм.
Я снял домик на Арюэ возле бухты Матаваи, где когда-то поселились мятежники с «Баунти», и, прибыв в Папеэте, прежде всего хотел встретиться с человеком, который помог бы мне с устройством. Нанять такси в городе невозможно, но Рене окликает одного из белокурых американцев и спрашивает его, не отвезет ли он меня на своем мотороллере к мистеру Дюпону, у которого хранятся ключи от домика. Билли, судя по всему, не вполне владеет своей речью, а может быть, я просто не очень хорошо его понимаю, ибо динамики разносят из «Квинз бара» оглушительные звуки последнего полинезийского шлягера: «Э фаа наве наве… э фаа наве наве иа оэ…»
