Следующая история - [26]

Харрис, до сих пор лишь слушавший молча, заметил, что разглядывал звезды он исключительно лежа навзничь, когда его в очередной раз, вдребезги пьяного, вышвыривали из какого-нибудь кабака, а когда все отсмеялись, Алонсо Карнеро рассказал, что в той затерявшейся на испанском плоскогорье деревушке, откуда он родом, вечерами — все сидели по домам перед телевизорами — он стрелял из рогатки в Большую Медведицу, и это мы увидели тоже, как он целится, думая, наверное, что маленький камешек действительно сможет преодолеть такое расстояние и попасть огромному зверю в бок. Все мы чего-нибудь ожидали от тех холодных светящихся точек, чего они не дали бы нам никогда.

«Наступает день», — произнес капитан.

«Или что-то в этом роде», — поддакнул Харрис.

Мы рассмеялись, и я заметил, что профессор Денг в моем лице увидел — точнее, почувствовал — то же самое, что раньше привлекло мое внимание в его облике. «Я еще существую?» — спросил я.

«О да», — отвечал он, и, потому что прямо позади него из-за горизонта поднималось солнце, его голова озарилась золотым нимбом и теперь, казалось, исчезла, растворившись в сиянии, а может, так оно и было. Лишь отступив в сторону, я вновь увидел его.

«Рано поутру я отправился в путь, перейдя Небеса вброд, а к вечеру уже подходил к западной окраине мира…», — промолвил нараспев профессор Денг и пояснил, заметив мой недоуменный взгляд: «Тоже Цюй Юань. Время, в котором существуют духи, течет у нас намного быстрее, чем привычное, наше время, да ведь и у вас, полагаю, тоже? Это великий поэт, вам все-таки нужно бы заняться им в следующей жизни. В первых строфах одного большого стихотворения он рассказывает, что происходит из рода богов, а в конце говорит, что покидает этот развращенный, продажный мир, чтобы искать общества святых умерших».

«Не знаю, где оно, то место, чтобы Небеса можно было перейти вброд, — произнес Декобра. — Но мне частенько приходилось вечером бывать далеко на Западе, еще только утром проснувшись на Востоке».

«Коли не имеешь понятия, куда идти, не все ли тогда равно, с какой скоростью передвигаться», — пробормотал Харрис.

Никто не отозвался, словно он нарушил табу. Пожав плечами, он отхлебнул из серебряной фляги, которую носил в кармане брюк.

«Не могу больше выносить свет дня», — сказал он и исчез. Я подошел к краю кормы. Двойной расходящийся след, что мы оставляли, уходил к самому горизонту. Я любил стоять ровно посередине, охваченный изгибом поручней, словно объятием. Буруны следа были окрашены в цвета золота и крови.

«Не могу больше выносить свет дня». Я знал, что если обернусь, то увижу: очертания нашего семизвездья Плеяды исказились, расплывшиеся в разные стороны лишь потому, что я удалился от остальных. Но мне необходимо было постоять там, в одиночестве, подумать. Это были слова, сказанные ею в конце предпоследнего дня моей учительской карьеры, а может, в начале последнего дня, такое тоже можно предположить. Не было мостков сна между теми двумя днями, наверное, поэтому он и показался мне самым длинным днем в жизни. Давай условимся, что в тот день я был счастлив? В моем случае это всегда сопровождается утратой, а значит — меланхолией, но основной тональностью было — счастье. Она ни в какую не хотела говорить, что любит меня («об этом у мамы своей спрашивай»), но проявляла беспредельную ловкость, подгадывая время, придумывая условные знаки и места для наших свиданий. Во всяком случае, в те дни мне удалось вытерпеть даже свой собственный вид, что, очевидно, как-то проявлялось и внешне. («Для такого уродины ты прямо красавец».) Как бы там ни было, а в жизни моей все просто обязано рифмоваться, что ж поделать, и поэтому свой самый последний урок я посвятил платоновскому «Федону». Хоть я и пишу теперь дебильные путеводители, но учителем я был — Божьей милостью. Словно кротких сладостных овечек, я мог провести учеников вдоль тернистых изгородей синтаксиса и грамматики, мог заставить полыхающую солнечную колесницу рухнуть прямо здесь, перед ними, чтобы весь класс озарился пламенем пожара, мог сделать так — и сделал это в тот день, — чтобы на их глазах умер Сократ, с таким достоинством, какого им не забыть никогда, всю свою долгую или короткую жизнь. Вначале еще кое-где — бараньи смешки по поводу моей клички (э, нет, дамы и господа, сегодня я этого удовольствия вам не доставлю ни в коем случае), а потом — тишина. Ибо неправдой было все, что я говорил, — я по-настоящему умер там перед ними. «Еще и час спустя после того, как коллега Мюссерт исполнил свой сократовский номер, они были сами не свои», — отметил А.Херфст и на сей, один-единственный, раз оказался прав. Класс стал афинским застенком, вокруг меня собрались друзья, на закате солнца мне предстояло выпить чашу цикуты. Я мог бы избежать смерти, мог бы скрыться из Афин, однако не сделал этого. Теперь мне позволили еще день побеседовать с моими друзьями, что были моими учениками, мне предстояло научить их, как умирают, и я не был бы одинок в своей смерти, умирая среди них, ушел бы из мира, принадлежа ему. Я — мой другой я — знал, что должен был провести класс сквозь разреженный воздух головокружительных абстракций в высшую химию, науку разделения, где тот, умирающий, хотел отделить душу от тела. Одно обоснование бессмертия души он складывал стопкой на другое, но под всеми этими, такими остроумными и тонкими, доказательствами зияло логово смерти — отсутствие души. То уродливое тело, которое сидело там, меж ними, и болтало, порою гладя кого-нибудь по волосам, которое расхаживало среди тюремных стен, и мыслило, и издавало звуки, вот теперь, скоро, должно было умереть, ему предстояло быть сожженным и похороненным, а другие смотрели на него и вслушивались в звуки, им издаваемые, которыми оно утешало их, утешало себя самое. Конечно же, они хотели верить, что в той нескладной, мешковатой оболочке незримо пребывала царственная, бессмертная субстанция, которая не была субстанцией, но чем-то, что — когда в конце концов то странное, семидесятилетнее тело запрокинется навзничь, нелепо вытянувшись, — улизнет от него и, наконец-то освободившись от всего, что препятствует чистому размышлению, избавившись от его страстей, отправится в путь, покидая мир и в то же время оставаясь в мире, вечно возвращаясь, сочетая невозможное. То, что сам я в это не верил, не имело значения, я играл кого-то, кто верил. Тем днем главное было не в том, что думал