и о Тритоне, и о Протее, о Фаэтоне, который медленно взбирался по крутой тропе ко дворцу своего отца и не мог приблизиться из-за всепожирающего жара, что царит в доме божественного Солнца. Только бы не видеть третьесортной драмы за партами передо мной, продолжать тараторить погромче о неотвратимой гибели Фаэтона. Жалко? Никогда! Никогда? Любой кретин заметил бы страх во взгляде Лизы д'Индиа, и я до сих пор вижу перед собою ее глаза подстреленной лани; голос — звонче, чем всегда, но намного мягче обычного. Правда, позади них я видел глаза другие, и этим глазам я рассказывал о сыне бога, которому один лишь раз захотелось объехать землю на солнечной колеснице отца. Ты знаешь, конечно, что кончится все плохо, что неразумный сын Аполлона рухнет наземь вместе с золотой колесницей и огненными конями. Пляшущим дервишем я скакал перед классом, этот номер был гвоздем моей программы, успех обеспечен, распахивались пурпурные врата Авроры, и сквозь них шествовал обреченный на гибель, ведя в поводу коней под драгоценной сбруей, — немощный отпрыск бессмертных перед роковой своей скачкой. Еще миллионы раз разобьется он в этих гекзаметрах, а я так и не замечал ничего из единственного представления той телевизионной мелодрамы, что разыгрывалась передо мною, и, разумеется, не видел роли, что отводилась в ней мне самому; ведь сам я был там, в той сверкающей золотом, серебром и самоцветами повозке, я сам правил неукротимой четверкой, гнал ее по пяти небесным поясам. Что он говорил, Солнце, отец мой? Не слишком высоко, иначе сожжешь небо, но и не слишком низко, не то уничтожишь землю… Но меня уже нет здесь, я несусь по воздуху, овеянный громовым ржанием, вижу ураган копыт, кинжалами раздирающих облака в клочья, а потом — это уже случилось, колесница летит в небе, выброшенная из вечной своей колеи, яростный свет безудержно бьет во все стороны, кони цепляют копытами воздух, зноем опалена шкура Большой Медведицы, чувствую, как тьма затягивает меня вниз, знаю, что сорвусь, горы, земли мелькают мимо, проносясь в смятении и хаосе, от испускаемого мною жара полыхают леса, вижу черные капли ядовитого пота Скорпиона, вздымающего гигантский хвост, целящего в меня своим жалом, вспыхивает летучим пламенем Земля, нивы сожжены до белесого пепла, Этна изрыгает в меня мой же огонь, тают в кипении горные ледники, клокочущие реки рвутся из берегов, весь беззащитный мир я увлекаю с собою в гибель, жар исходит от моей колесницы, горит вавилонский Евфрат, в смертельном ужасе мчится прочь Нил, пряча, спасая свои истоки, вопиет все сущее, а потом — Юпитер мечет свою смертоносную молнию — ту, что испепеляет меня, сметая с колесницы жизни, кони вырываются из упряжи, и я пылающей звездой несусь к земле, тело мое исчезает в шипящих волнах реки, труп мой — обугленный камень на дне потока… И вдруг слышу, как тихо в классе. Они смотрят на меня, будто никогда прежде не видели, и, чтобы не разрушить образ, я поворачиваюсь спиной ко всем устремленным на меня глазам, и к тем, зеленым, тоже, и пишу на доске, будто это не напечатано в раскрытом перед ними учебнике:
HIC SITUS EST PHAËTHON CURRUS
AURIGA PATERNI
QUEM SI NON TENUIT MAGNIS
TAMEN EXCIDIT AUSIS[37]
Здесь лежит Фаэтон: он правил колесницей Феба, он потерпел крах, но, по крайней мере, отважился. Размер совершенно не сходится. А то, что речные нимфы похоронили меня (его!), я опустил, одному небу известно почему.
Как только прозвенел звонок, весь класс исчез тут же, намного быстрее обычного. Подошла Мария Зейнстра, остановившись у кафедры, спросила: «Ты всегда так заводишься?»
«Виноват», — сказал я.
«Что ты, именно это мне страшно понравилось. И история потрясающая, я ее и не знала. А продолжение там есть?»
И я рассказал ей о сестрах Фаэтона, Гелиадах, которые после гибели брата от горя превратились в деревья. «Как твоя крыса в личинок, а потом в жуков».
«Окольным путем — пожалуй. Только это не одно и то же».
Мне хотелось рассказать ей, как великолепно Овидий описывает то превращение девушек в деревья, как мать хочет поцеловать дочерей, срывает древесную кору, обламывает ветки вокруг исчезающих лиц и как кровавые капли сочатся с тех ветвей. Женщины, деревья, кровь, янтарь. Но и так уже было достаточно сложно.
«Все эти превращения — лишь метафоры тех, что происходят у тебя».
«У меня?»
«Ну да, в природе. Только без богов. Никто не сделает этого за нас, самим приходится».
«Что приходится?»
«Превращаться»
«Да, когда умираем. Но тогда нам для этого требуются могильщики».
«Могу себе представить, как надо потрудиться, чтобы нас в шарики скатать. Солидные вышли бы катышки, падальные гнездовища. Розовенькие». И я увидел себя. Ручонки переплетены на груди, голова мыслителя втиснута внутрь живота.
Она рассмеялась. «Для этого в нашем распоряжении иной персонал. Черви. Тоже весьма впечатляюще». Она остановилась и вдруг показалась мне четырнадцатилетней девочкой.
«Ты веришь, что мы будем существовать и после смерти?»
«Нет», — и это было правдой. Я, собственно, не особо уверен, что мы и до смерти-то существуем, хотел я сказать — и потом сказал все-таки.
