«А я и не против. Хотя и не люблю этих пузатых, но поболтать о жизни можно и с ними, заодно и все новости узнать… Я ведь такой же, как ты, беглец, — продолжал Иван Сергеевич, — убежал от суеты людской. Долго трудился, сорок лет водил поезда, вся сибирская железная дорога меня знает! Но одолела меня суета — люди, людишки фальшивые, вруны, властолюбцы, развратники… — старик брезгливо сморщился. — Всю жизнь мечтал убежать от них. Фальшивое время нас в оборот взяло, и нет от него спасения, — помолчал Иван Сергеевич. — Зимой только тоска прижимает. Печка трещит, в окне — ледяное поле. Книжки почитываю да водочку попиваю — хорошие фантазии от того в голове!.. И никто мне не нужен, и нет надо мной важного барина, вольный я, во всем вольный. Выйду утром на берег да как запою на простор во всю мощь! А меня никто, кроме птиц, и не слышит… — старик улыбнулся и горько сморщился. — Вот такое мое житие».
Вадим слабо помешивал чай в граненом стакане. Чаинки, словно стая ворон над полем, кружились, опадая на дно. Слушая речь старика, он чувствовал, что путей его бегства оставалось все меньше…
После этой ночи два дня Вадим прожил у Ивана Вольного, при свете прячась в сарае, а ночью просиживая на берегу. На третий день старик предложил ему:
«Ну что ж, сынок, я вольный, а ты безродный — такова у нас судьба. Не обижайся, но вечно укрывать тебя не могу. Что делать тебе — не знаю, но живут недалеко отсюда люди, много понимающие о жизни — монахи. Монастырь этот дальше по берегу, заброшенный стоял, лет пять как начали отстраивать его. Есть там интересные собеседники, доводилось встречаться, спорить. Завтра, на рассвете, на лодке отвезу тебя к ним… Может, найдется для тебя ответ. Я не нашел, строго там, не для меня», — заключил Иван.
Вадим согласился ехать.
По тихой волне в холодном тумане переплывали они, держась ближе к берегу. Легкая лодка шла торжественно и быстро по тяжелой озерной глади. Они не разговаривали, слышался лишь скрип уключин и плеск воды, разрезаемой веслами.
Белая монастырская башня показалась над туманом неожиданно, блеснув позолоченной главой и красивым крестом.
* * *
Ты долго сидел на поленнице возле домика рыбаков и смотрел на монастырь, пока туман не развеялся. В этот утренний час он казался красивым белым кораблем, приставшим к пустынному берегу. Ковчег спасения среди океана безнадежности.
Однако ограда монастыря показалась тебе слабенькой, так себе — заборчик из дровяного хлама. Можно ли спрятаться за ним от мира и стоит ли вообще идти туда?.. Но куда можно пойти еще? Тебя нигде не ждут.
Ты обошел забор до широких приоткрытых ворот. За входом открывалось просторное место, в центре которого возвышался храм, вблизи от него — белый двухэтажный корпус, по краю оставшейся площади располагались мелкие постройки, между которых бродили козы. Везде были видны следы строительства, лежали доски, кирпич, шиферные листы.
Ты подошел к одной из избушек, постучал в незапертую дверь — никто не ответил, в избушке было пусто. Так же — в другой.
Тогда ты неуверенно подошел к храму и заглянул в дверь. Вдоль стен тянулся ряд таинственных фигур и ликов святых. Слабо горели свечи, несколько человек склоняли головы и крестились. Никто не обернулся, только седой длиннобородый священник, крестя монахов, коротко обратил лицо в твою сторону и продолжил молитву.
Ты стоял и слушал. Звучавшие молитвы текли ручейком, сплетением старых, порою непонятных, слов. Иконный Божий лик смотрел в тебя спокойно и глубоко. Тревога отходила, как тьма от огонька свечи. И ты успокоился, как будто почувствовал рядом отца.
После богослужения священник, глядя прямо перед собой, вдруг подошел и взял твою руку, спросил имя и медленно повел к себе в избушку. Не сразу ты догадался, что священник плохо видел, может, был и совсем слеп. Но движения его были точны. Он налил в стакан чаю, подвинул его в твою сторону и молча смотрел поверх твоей головы.
Лицо священника было смугло и оживлялось умными морщинами, однако чувствовалось, что он не стар. Старцем делали его величественные серебряные струи бороды. Ты удивлялся его значительному молчанию и заговорил сам. Говорил долго, горячо; казалось, что священник знает о тебе все, и рассказ твой — только для тебя самого, как воспоминание и итог прошедших дней, да и всей предыдущей жизни.
Когда ты волновался, он клал на твою руку свою — теплую, с длинными чуткими пальцами, и тебе становилось спокойнее. Он все понимал, но чем мог помочь тебе? Спрятать здесь, в монастыре? Это невозможно, да и нет в этом смысла — ты не монах. Ты даже не крещен! Кто же ты, где быть тебе? Да — лисицы имеют норы, да — птицы небесные имеют гнезда, только тебе негде голову преклонить.
Но есть. Есть выход, и ты чувствовал это всегда. Священник лишь высказал то, о чем ты догадывался, к чему шел долгим, долгим путем. Ты должен вернуться туда, откуда так стремился убежать. Свобода, верно, не в просторах, покоряемых твоим шагом, не в уходе от людей, не в обладании властью над ними. Свобода — она в искренней речи к себе. В тихой молитве к вольному небу. В решительных мыслях о жертве любви. И не важно, что взгляду препятствуют крепкие стены, а собеседник — надзиратель.
