Следствие не закончено - [76]

— Пока все так же, Иван Григорьевич, — ответил Шаталов.

Больше за всю дорогу до села «оба Ивана» не сказали друг другу ни слова.

2

Невысокая, плотненькая, даже толстоватая девчушка с круглым и румяным, как яблоко боровинка, лицом и недлинной тугой косичкой — именно такой знал до войны Иван Григорьевич Торопчин закадычную подружку своей сестры Наташи — Клавдию Шаталову.

«Сердитка-небитка», «задавашка», «воображалка» — так часто называли девочку ее сверстницы. И действительно, в детстве Клаша всегда была нелюдимой, молчаливой и какой-то насупленной. Даже в играх сохраняла озабоченный вид.

Однако внешняя неприступность и замкнутость Клавдии не помешали сестре Ивана Григорьевича Наташе по-настоящему сдружиться со своей соседкой, Так и росли две девочки, дружно переходя из класса в класс, неизменно сидя на одной парте и не разлучаясь даже в свободное от совместных занятий время. То и дело подносили одна другой немудрящие подарочки, менялись иногда нарядами, чем не на шутку сердили матерей, и даже переписывались, не прибегая к услугам почты. Напишет вечером одна другой письмо, а утром просто передаст из руки в руки.

Трогательная была любовь.

Много раз клялись подружки не разлучаться до самой «гроб-могилы». И клятву свою сдержали бы, да разлучила девушек война. Ушла Наташа Торопчина вслед за отцом и тремя братьями, ушла… и не вернулась.

А Клавдию на фронт не отпустил отец. Как ни просилась девушка, как ни рвалась вслед за своей подружкой, Иван Данилович остался непреклонным. На селе даже поговаривали, что всю зиму с сорок третьего на сорок четвертый год не выпускал Шаталов свою дочь из дому. Боялся, чтобы не ослушалась воли родительской. Слух, конечно, был преувеличен, но вот такие слова Ивана Даниловича люди слышали своими ушами.

— Двух сыновей в армию отдал. Старшая дочь еще до войны от дому отбилась. Случись что — и некому будет отцу с матерью глаза закрыть. А главное — кто на полях работать будет, если и бабы все в армию наладятся? Ведь мы, колхозники, а не кто-нибудь солдатиков наших хлебушком обеспечиваем!

Слова прозвучали убедительно.

Во всяком случае Клавдия смирилась. И к чести девушки нужно сказать, что последние годы войны работала в колхозе примерно.

Как это ни странно, возвратившийся с фронта Торопчин почти две недели не мог встретиться с Клавдией Шаталовой. Правда, в первое время Иван Григорьевич и не искал встречи. Но ведь трудно, проживая в одном селе, наискосок друг от друга, не повстречаться хотя бы случайно. Тем более и в дом Шаталова Иван Григорьевич заходил не раз. Не к Клавдии, конечно, а к ее отцу — тогда секретарю партийной организации колхоза.

Зато каждый день Торопчин слышал о девушке рассказы от своей матери и младшего брата.

— И в кого она у Шаталовых уродилась такая отзывчивая! Ведь она меня, прямо на руках из могилы вынесла. Истинно, как дочь заботилась, — растроганно и горько говорила Анна Прохоровна. «Как дочь, а все — не дочь».

— А уж яблоков Клаша нам из своего сада перетаскала — пуды! — добавлял к рассказу матери Васятка. — И костюм военный мне справила на свои деньги. Из Мичуринска привезла. А тебя, Ваня, каждый день вспоминала хорошими словами…

Слова матери и Васятки не проходили мимо ушей Ивана Григорьевича. Ему все сильнее хотелось повидать девушку, поблагодарить ее.

Первая встреча Торопчина с Клавдией Шаталовой произошла «на производстве», когда он, назначенный животноводом, принимал дела. Дела не веселили. И конюшни, и новый еще, поставленный только перед войной коровник были запущены. Колоды текли, станки и кормушки обветшали, и вообще чувствовалось, что люди к концу войны тянулись из последнего.

Торопчин, правда, ничего тогда не сказал водившему его по конюшням и ферме Андрею Никоновичу. Знал он отлично, как трудно пришлось колхозникам и особенно колхозницам вести в обезлюдевшем колхозе такое хозяйство. И то молодцы: и поставки все выполняли в срок, и поголовье удержали на приличном уровне.

Но Никоныч — мудрый старик — и без слов понимал мысли Торопчина.

— Хвалиться тут, прямо скажем, нечем, но и судить нас ты, Иван Григорьевич, остерегись.

— Ян не думаю осуждать, что ты, Андрей Никонович! Просто молодцы! — поспешно отозвался Торопчин.

— Значит, и у тебя так будет? — Новоселов кивнул вдоль коровника и испытующе, со стариковской хитрецой взглянул на нового животновода.

Иван Григорьевич не мог удержать улыбки, уловив некоторую ехидность в вопросе председателя.

— Посмотришь через год, Андрей Никонович. Меня сейчас и то, что до войны было, не успокоит.

— Ну, ну, действуй. Главное — конюхов и доярок подтяни. И что за народ — удивление! В войну, заметь, не то чтобы подгонять или упрашивать, намека давать не приходилось. Ночевали на конюшнях да на ферме. Телят в стужу растаскивали по домам. Бидоны с молоком на сдаточный носили на руках. А сейчас? Как только объявили победу, еще и мужики не вернулись, а бабы уж начали квашню заводить. Все по избам разбрелись. Та крышу перекрывает, другая печь придумала иначе сложить, третья никак не выберется со своего огорода. Да пропади ты пропадом! Или они думают, что после войны с неба не дождь, а жито посыплется? А у девушек одна идея — наряды. Все, видно, женихов ждут! До работы ли тут… Да вон, полюбуйся. Ну, что ты стоишь, словно каменная?