Следствие не закончено - [51]

— Вот оно, сердце России, земля, породившая двух братьев-богатырей — Александра и Владимира!

Таким прозвучавшим с искренней приподнятостью возгласом нарушил созерцательное молчание Добродеев. Еще помолчал, напряженно всматриваясь в как бы затушеванную туманной дымкой заволжскую даль, а заговорил уже иным, похоже, стеснительным тоном:

— До сплошной седины я дожил, всю страну нашу да и половину Европы исколесил по земле, по воде и по поднебесью, а вот приближаюсь вторично к этим… да что там говорить, конечно, священным для нас местам — и снова волнуюсь, как мальчишка!

— Да, да, да, — в тон Петру Петровичу отозвался Громов.

Помолчали.

— Непостижимо громаден он, этот человечнейший из людей! — снова заговорил Добродеев. — Ведь скоро полвека минет от трагической годовщины, второе поколение коммунистов заняло октябрьские рубежи, а основным партийным лозунгом до сих пор остается: вперед — к Ленину!

Теплоход обогнул поросший мелколесьем отрог берега, и впереди сквозь кисейную завесь тумана начали проступать прибрежные строения Ульяновска, расплывчатый купол собора.

— А вот я никогда себе не прощу, — на этот раз нарушил молчание Громов. — Ведь была — вы понимаете, была! — у меня возможность лично повидать Владимира Ильича, услышать его голос, когда он на съезде комсомола давал молодежи свой ленинский наказ… А я…

Иван Алексеевич не договорил, потому что мимо прошествовали, дробно постукивая каблучками и возбужденно переговариваясь, две голоногие девицы.

— Розина, милая, ну как ты не понимаешь, что мы с тобой уже вышли из того возраста, когда им веришь! И что ты будешь делать в этом Ульяновске, если Мартына и там не окажется?

— Подумаешь! — вторая девица презрительно фыркнула. — Нужен он мне, твои Мартын!

Громов и Добродеев переглянулись.

— Розина спешит к Мартыну! — проводив осуждающим взглядом девиц, заговорил Иван Алексеевич. — Нет, дорогой Петр Петрович, плохо, плохо мы воспитываем нашу молодежь!

— Кто это — мы? И какую молодежь вы имеете в виду?

Вопрос прозвучал настораживающе, но Громов не обратил на это внимания.

— Даю голову на отсечение, что отцы этих «разинь» — товарищи заметные. И преуспевающие!

— Вроде нас с вами?

— Возможно. Уверяю вас, что у дочери слесаря или колхозника не найдется ни времени, ни денег, чтобы… гнаться вниз по матушке по Волге за каким-то огарком, тоже, очевидно, импортного облика.

Добродеева даже удивило все более нараставшее раздражение Громова.

— Простите, Иван Алексеевич, но ведь, наверное, и у вас есть дети?

— Сколько угодно! Две дочери и сын.

— Ну, тогда понятно.

— Что понятно? — теперь насторожился Громов. — Да, хотите знать, моя младшая дочь в двадцать три года закончила медицинский институт и сразу же укатила в населенный пункт, который, наверное, еще и на карте не обозначен. А старшая, Нина… эта действительно, как говорится, просто мужнина жена. Но тоже… старательная: к Новому году мы с Алевтиной Григорьевной четвертого внука ждем!

Иван Алексеевич и сам не заметил, как при воспоминании о дочерях исчезло раздражение.

— Ну вот видите. А сын?

— Сын?.. Сын…

Видимо, для того чтобы обдумать ответ на затруднительный вопрос, Громов вытянул из пачки сигарету, неспешно закурил и, неожиданно для собеседника, задал ему встречный вопрос:

— Ну, а вы, Петр Петрович, как полагаете: кем может быть единственный сынок генерала Громова?

— Очевидно, пошел по стопам отца, — не задумываясь ответил Добродеев.

— Черта с два!

Громов тонкой струйкой выпустил моментально тающий на речном ветру дымок, откашлялся. А сказал с хрипотцой и явно не по существу:

— Да-а… бросать надо курить.

— Безусловно, — испытующе покосившись на Громова, поддакнул Добродеев. — Тем более что наши медики установили, что…

— Бригадир какой-то строительной бригады он, мой Михаил Иванович, — даже не дослушав, что именно установили медики, снова вернулся к разговору о сыне Громов.

— Ну да?

— Не верите?

— Нет, почему же. У меня ведь тоже парни начинали с ФЗУ. Правда, в какой-то степени вынужденно, поскольку… оба со школьных лет оказались, можно сказать, на сиротском положении. Но не дрогнули пацаны! А главное — веры не потеряли… В отца.

— Позвольте. А почему, собственно… — Иван Алексеевич взглянул сначала в лицо Добродеева, потом невольно скользнул взглядом на лацкан его пиджака, украшенный депутатским флажком. — Полагаю, что таким отцом сыновья должны гордиться.

— А я ведь не всегда был такой… представительный! — не поворачиваясь к собеседнику, отозвался Петр Петрович. — Но, как мои сыны ни на минуту не усомнились в моей честности, — в отличие от некоторых друзей! — так же и я… Даже в самые трудные и, больше того, самые обидные для меня часы, дни, месяцы и годы не поколебали моей веры в партию! А значит, и в справедливость! И поверьте, Иван Алексеевич, что это не просто красивые слова.

— Да, счастливый вы человек, Петр Петрович, — после явно затянувшейся паузы, как-то приглушенно заговорил Громов. — А вот мне и семье моей хотя и не пришлось пройти сквозь такое испытание, однако… — Иван Алексеевич зябко повел плечами, достал пачку сигарет, но, не закурив, снова опустил в карман. — Уж, кажется, как мы с женой оберегали своего сынка: не так от сквозняков, как от дурного влияния. И вот…