Следом за легендой - [2]

Лежу на соломе гнилой

в каком-то сарае, который

сестра милосердия госпиталем называет.

Голова забинтована.

Знал тогда и ныне знаю,

что от раны не умру.

Потому и вспоминаю

милосердную сестру,

вместе с нею, чернобровой,—

и Болгарию в слезах:

моря цвет и гор суровость

в гордо поднятых глазах.

Ноют ноги к непогоде.

Но еще тверда рука.

О четырнадцатом годе

память — кровью со штыка.

8

Изъеденный вшами,

три года сидел я в окопах.

Война грохотала,

устала, но все грохотала.

Воронки (а сколько их было!)

чернели, как пятна от оспы.

Снега походили

на марлю на ранах кровавых.

Запомнил и это,

да мог ли и не запомнить?

Ни немцы, ни мы

в этот день не стреляли.

Ни облачка в небе.

Тянул ветерок

от немецких окопов.

Туман? Но откуда туману?—

подумалось вдруг.

А оттуда

пошло и пошло в нашу сторону.

«Газы! — услышал я. — Газы!»

И понеслось, понеслось по окопам

страшное это слово.

Закашлял, бегу, как другие.

Упал бы и я,

захлебнулся той смертью, как многие в роте,

сожженные лёгкие

с кровью выхаркивал, корчась,

но времени я,

видно, был еще нужен.

9

Так много и трудно

еще никогда я не думал.

Весна. Восемнадцатый год.

На заборах

декреты за подписью Ленина.

Вспомнил:

«Не вспахано сколько!

За сотни-то лет поотвык от землицы,

а был землепашцем когда-то».

По улице — рота за ротой.

Печатают шаг не особенно —

это я сразу заметил.

Да и равнения нет настоящего,

выправки нет.

Но от знамени

лица красноармейцев светлеют.

Впервые стою

не в строю, а на тротуаре

с зеваками прочими вместе.

Потопано было и мною.

Всего и не вспомнишь:

походы, парады,

и лихость была на лице,

но слепая была эта лихость.

А эти идут,

и светлеют их лица

осмысленностью суровой.

10

…Писарю нужен

год моего рожденья,

чтоб в роту меня зачислить.

Топчусь у стола.

«В Куликовскую сечу

мне двадцать исполнилось.

Вот и считай», — говорю ему.

Писарь заерзал на стуле.

«Побаски-то брось.

Ни к чему они».

Я продолжаю спокойно:

«С Андреем Рублевым

(слыхал о таком?)

одногодки мы.

На Куликовом-то поле он не был,

соборы расписывал…»

Писарь метнулся со стула,

попятился к двери.

Вошел комиссар.

Не по кожаной куртке,

не по звездочке на фуражке —

по доброму умному взгляду

я в нем угадал комиссара.

Тянусь по привычке.

Но и ему повторяю то же.

«Хорошо, — говорит комиссар,—

так и запишем.

Годков лишковато тебе, но неважно,

мы, говорит, их на всех

в батальоне поделим». И рассмеялся,

молодой, белозубый.

«А землю пахать, — он добавил, уже посерьезнев,

ты все-таки будешь.

Повоевать нам придется еще, и немало,

но войны исчезнут, а землю пахать

люди вечно будут.

Не знаю, — сказал он,—

отлита она иль еще не отлита,

последняя пуля

для войны последней,

но пусть и она, пролетая,

тебя не заденет,

чтоб ты еще долго

рассказывал жизнь свою людям,

чтоб мир на земле

прославлять они не разучились.

Да вот и поэт,

пусть он в книгу уткнулся,

спроси: то же самое скажет».

Я вздрогнул, глаза подымаю.

Но книгу не отодвинул.

На толстые корки

осели века.

Обуглены буквы пожарами,

слезами размыты.

Страницу иную

переворачиваю едва:

так тяжела она,

истоптанная войнами…

21 января — 21 марта 1976