След Золотого Оленя - [2]

Но раз позвонили, придется ехать. И именно мне. Больше никого в музее сейчас не было.

Запихнув в стол надоевшие бумаги, я натянул не просохшее еще с утра пальтишко, укутал горло сырым шарфом и, подняв воротник, вышел на улицу.

И конечно, все пошло именно так, как я предвидел. Ветер набросился из-за угла и едва не свалил меня на обледеневшую мостовую. Ледяной дождь обрушивался водопадами, от него спас бы разве только водолазный костюм. И автобуса, конечно, пришлось ждать целую вечность. А когда он наконец приполз, тяжело переваливаясь на ухабах, я еле втиснулся в него.

Наконец он выкарабкался, натужно урча, из последней ямы и устало замер у столба, обозначавшего конечную остановку. Выйдя, я начал озираться вокруг.

Повсюду торчали в самых фантастических положениях полусгнившие балки, местами уцелели куски стен с разноцветными обоями. Среди развалин курились сизые дымки, причудливо закрученные ветром. Над руинами поднималась длинная стальная шея притихшего экскаватора. Скользя и оступаясь в лужи, я стал пробираться к нему через этот дикий лабиринт.

Тут меня ждали. Обдав брызгами, летевшими во все стороны из-под огромных сапог, ко мне навстречу кинулся коренастый крепыш в брезентовой куртке, сердито выкрикивая плачущим голосом:

— Профессор, где вы пропадали?

Лицо у него было так перепачкано липкой грязью и мазутом, что я даже не мог его разглядеть толком. Словно клещами схватив за рукав, он потащил меня за собой в тесный тупичок, образовавшийся между полуобрушившимися стенами соседних домов, не давая ни опомниться, ни оглядеться. Тут он присел на корточки, поманил меня рукой, сверкнув ослепительно белыми зубами на перемазанном лице, сказал:

— Глядите! — и ловким жестом опытного фокусника сдернул промокший брезент, прикрывавший какую-то кучку в углу на земле…

Я обомлел, сразу забыл обо всем на свете, и медленно, как лунатик, не сводя с драгоценностей глаз, стал опускаться на корточки.

На грязном куске брезента передо мной лежала прекрасная золотая ваза высотой примерно в полметра. Всю ее поверхность покрывали крошечные фигурки людей и животных и причудливый растительный орнамент, сделанные древним неведомым мастером из червонного золота с поразительным изяществом и мастерством. Все фигурки и растения были накладными, прикреплены к стенкам вазы скрытыми зацепками. И ни одна не отвалилась! Казалось, вазу сделали лишь вчера, а не двадцать веков назад! В три яруса друг над другом шли сценки из жизни скифов. Вот бородатый воин, присев на корточки, освобождает от пут передние ноги лошади. Рядом лежит на земле седло. Видимо, воин куда-то собрался ехать и сейчас станет седлать лошадь. Другой воин набросил на шею коня аркан. Пытаясь освободиться, горячий скакун поднялся на дыбы.

Рядом усатый скиф доит корову, отмахиваясь в то же время плеткой от теленка, который мешает ему. Тут же крохотный жеребенок, вытянув шею, сосет кобылицу, а та, повернув голову, ласково поглядывает на него.

Я поворачивал вазу — и передо мной одна за другой раскрывались мирные сценки давно отшумевшей жизни кочевого народа. Художник словно специально задался целью показать ее в бытовых подробностях. Вот два скифа что-то делают с овечьей шкурой, разложенной на земле, — кроят ее, что ли, собираясь шить?

Кузнец в кожаном фартуке подковывает лошадь, а рядом бородатый скиф плотничает, обтесывает топором короткое бревно. Другой столб уже вкопан в землю. Что строит плотник? Может быть, дом, полушалаш-полуземлянку, в каких жили скифы, останавливаюсь на зимовку или для обработки полей?

Как скифы обрабатывали поля, мы могли только предполагать, а теперь видим воочию: пожилой коренастый скиф тяжело, всем телом навалился на деревянный плуг, который с явным усилием тащат два вола, запряженных в уродливое ярмо, сделанное из целой дубовой колоды.

Плуг еще совсем примитивный — просто кусок дубового ствола с торчащим крепким суком. За этот сук и крепилось ярмо с дышлом. А заостренный край ствола кое-как, очень неглубоко царапал землю.

Во всех сценках изображены были только мужчины, ни одной женщины — длинноволосые, усатые, в коротких кафтанах и штанах, заправленных в мягкие сапоги. Двое были в остроконечных башлыках, остальные с непокрытыми головами. Художник не упустил ни одной подробности, словно делал моментальные снимки. Можно было прекрасно разглядеть не только выражение лиц, но и мельчайшие детали одежды, шитье на кафтанах.

С этими картинками мирной жизни резко контрастировала одна развернутая сцена, полная драматизма, занимавшая весь средний ряд. Пешие воины с длинными копьями успешно отражали натиск вражеской конницы. Кони поднимались на дыбы, воины в остроконечных шапках вылетали из седел, пронзенные стрелами. Два стрелка из луков натягивали тетивы и целились, прижавшись спинами друг к другу, заняв, так сказать, «круговую оборону».

Художник изобразил самый напряженный, переломный момент боя. Натиск врага был еще силен, но уже чувствовалось, что победа за пешими воинами. И снова было непонятно, каким образом древний художник сумел передать это.

Так же выразительна была и каждая сценка нижнего яруса. Воин с непокрытой головой о чем-то докладывает сидящему на камне вождю. Тот слушает внимательно, сумрачно, настороженно, обеими руками тяжело опершись на копье. Правую ногу вождь вытянул вперед, похоже, она ранена.