След крови - [52]
Минуты шли. В двадцать минут второго она поняла, что Рэчел не придет. Почему? И почему она не позвонила, чтобы отменить встречу? Вполне вероятно, что ее оттолкнули вчерашний допрос, странное поведение Мадлен и навязчивые вопросы. Неужели она больше не придет? Никогда? Мадлен пришло в голову, что и Рэчел стала задаваться вопросами их родства, что у нее появились те же подозрения. Если дело именно в этом, то, скорее всего, вчера Мадлен видела свою пациентку в последний раз. Ее собственная дочь Микаэла, в конце концов, так и не захотела связаться со своими родителями.
Она заперла клинику и вышла на улицу. В переулке люди все еще толпились в очередях в модные ресторанчики. У Мадлен пропал аппетит, но стояла солнечная погода, поэтому она решила немного прогуляться, чтобы развеять гнетущее чувство досады. Кем бы ни была Рэчел, Мадлен понимала, что утратила пациентку, к которой искренне привязалась. Если Рэчел и впрямь больше не появится, ей будет не хватать этих безжалостных, пылких дискуссий, даже сарказма и насмешек над ее наивностью. Рэчел открыла ей жизнь с абсолютно незнакомой стороны. Мадлен, безусловно, сама вынесла из их сеансов несколько уроков.
Ее пугь лежал к реке через Палтни-бридж, потом она повернула налево на Генриетта-стрит — элегантную извилистую улочку с домами в георгианском стиле. На противоположной стороне улицы раскинулся знакомый парк.
Каждое утро они прогуливались по Генриетта-парку. Парк был маленьким, не больше городского квартала, зато здесь росли старейшие в Бате деревья, дарившие прохладу во время летнего зноя. Но сегодня массивные деревья с облетевшими листьями скорее походили на скелеты, а роса укрыла траву холодным серебристым одеялом.
Росария толкала детскую коляску, а Мадлен плелась позади. Хотя она была худющей, как жердь, тело казалось невыносимо тяжелым, а ноги будто налиты свинцом. Мать ее, напротив, словно заново родилась на свет. Со спины ее легко можно было принять за молодую девушку: копна черных волос, ниспадавших до талии, легкая, пружинистая походка. Исчезла зависимость от Мадлен, ее сменила радость материнства — пускай речь и шла о внучке. Она беспрестанно сюсюкала с малышкой, а та агукала в ответ.
Мадлен же как будто оканемела. Врач поставил диагноз: послеродовая депрессия, и ни малейших признаков, что дело идет на поправку. После родов — девять месяцев назад — у нее началась горячка. Раньше, пока не изобрели пенициллин, эта беда косила женщин, как траву. Росария уговорила ее рожать дома, доктор не возражал. Но когда развилось воспаление, он тут же во всем обвинил роды в домашних условиях и снял с себя всякую ответственность. Мадлен отправили в больницу, где она провела три недели, одна, пока мама с радостью хлопотала около малышки. Потом, словно отвесив последнюю пощечину, Мадлен сказали, что больше она не сможет забеременеть…
Она медленно брела за матерью с коляской. Поначалу Мадлен страшилась выходить на улицу, боялась встретить одноклассников, спешащих на занятия. Кто они, юные создания в школьной форме? Но теперь ей не было до них никакого дела. Ее сердце было далеко, она ненавидела этот город. И не потому, что Бат не был красив — с его-то внушительными золотистыми каменными фасадами, местами покрытыми столетней копотью. Мадлен все бы отдала, чтобы увидеть дом, возведенный из выгоревшего на солнце дерева, с бирюзовыми ставнями, с резной верандой филигранной работы и попугаем, который встречает прохожих пронзительным криком. Дом, от крыши которого отражается слепящий свет. Или нечто приземленное — например, петушка, гоняющего цыпленка через дорогу, или геккона, стрелой пробегающего вверх по стене. Платаны и ореховые деревья Бата казались величавыми, но они не шли ни в какое сравнение с покрытыми красной корой мексиканскими лавандами, с палисандровыми деревьями и индийскими фикусами, зелеными шапками кокосовых и финиковых пальм.
