Славянский меч - [152]

— Они не придут по морю, Исток, они приедут по суше!

Радо вскочил на коня и помчался по дороге в Фессалонику. Очень скоро он вернулся, разыскал Истока и принялся уговаривать его:

— Идем! Мы должны пойти в Фессалонику! За Любиницей, за Ириной! Ох, уж этот Радован! Он вконец там упился! Заболтался, может быть, даже все выдал! Клянусь Перуном, певец, я убью тебя и не стану раскаиваться в этом!

Девушки грустными взглядами провожали героев, томившихся на башне, встречавших на морском берегу восход и заход солнца.

— Герой, спаси свою невесту! — шептали они. — Для чего же войско! Для чего же сила? На Фессалонику!

— На Фессалонику! — говорили между собой воины, печалившиеся печалью Истока; не задумываясь, они бросились бы по первому зову своего любимого командира на сотни вражеских копий.

На восьмой день пригнали добычу пешего войска. Гонец передал Истоку слова Виленца и Ярожира: «Мы не встречаем никакого сопротивления, византийцев нигде нет. Крепости сдаются без боя, гарнизоны разбегаются».

— Смилуйтесь, боги! — Истока встревожили эти радостные вести.

И вдруг до его ушей донесся крик Радо:

— Парус, парус, парус!

Исток взлетел на башню. Солнце озаряло пенящиеся валы багряным золотом, далеко-далеко, на горизонте, в самом деле виднелся парус — словно чуть позолоченное белое крыло птицы.

— Парус! — повторил Исток.

— Подходит! — воскликнул Радо, сжимая его руку.

Сердца богатырей затрепетали в этот миг, как у молоденьких девушек, услышавших шаги своих милых. Юноши онемели, весь мир исчез, исчезло войско, исчезли ратные дела — все пропало, все поглотило одно желание, одна мысль, одна страсть. Их души устремились к далекому белому парусу, и стоило ему чуть колыхнуться, накрениться влево или вправо, как оба одновременно вздрагивали. Руки сами собой протягивались вдаль, тоскуя и призывая:

— Придите, голубки, прилетайте, милые!

Белое крыло на пучине постепенно росло. Море, вспененное южным ветром, билось о берег, словно чувствуя, какую безмерную радость несет оно на своих волнах. Порывы ветра усилились, зашумел лес, парус наполнился, корабль быстро понесся к берегу.

Исток пришел в себя и бросился вниз по лестнице, за ним побежал Радо.

— На форум, на форум! Они подходят, подходят!

Из уст в уста передавались его слова, лагерь забурлил. Застучали копыта коней, девушки оставили на кострах ягнятину и поспешили в гавань, толпа с криками теснилась на берегу.

Пылающий золотой шар солнца коснулся морской глади, затрепетали в его ласковом свете пурпурные вуали Ирины и Любиницы. Засверкали шлемы и панцири, конница уже выстраивалась вдоль всего пути от гавани до форума.

— Зажечь огонь на маяке!

Этим сигналом Исток давал знать Радовану, что можно безопасно входить в гавань.

Солнце, словно вдруг удивившись, поднялось над морем и мгновенно исчезло. Багровое пламя вспыхнуло во мраке на верхушке башни, озарив город и море.

На корабле загорелся факел и описал огненную дугу за бортом. За ним второй, третий.

— Подходят, это Эпафродит, Ирина, о боги!

Исток обезумел от радости, рука, сжимавшая рукоятку меча, дрожала.

— Факелы! Костры на берегу!

Юноши бросились к грудам хвороста и смолистыми факелами подожгли их — образовалась сверкающая огнями улица.

Волнение Истока передалось его племени; воины, женщины, дети — все стояли как завороженные. Девушки, одетые в белые одежды, окружили причал. И чем темнее становилось, тем все более волшебным светом озаряло их пламя — казалось, будто морские вилы вышли из моря и танцуют на берегу.

Когда свет костров достиг корабля, шум стих, тысячи глаз устремились к прекрасному паруснику, гордо и торжественно подходившему к причалу. Тени людей качались на его мачтах — матросы увязывали и убирали паруса. Слышны были удары весел, и тонкий слух уже мог различить струны Радована.

Тут толпа больше не выдержала, море огласили крики радости.

Корабль встал почти возле самого берега. Заскрипел ворот, якорь вонзился в песок, прочно удерживая судно. С палубы спустили лодку, закачалась веревочная лестница, по ней спускались люди.

И снова наступило безмолвие, нарушаемое лишь прерывистым дыханием толпы. Фонарь на носу лодки танцевал на волнах, струны грянули свадебную песнь. Тихими взмахами весла вели лодку к берегу. Последние удары, последние взмахи, и вот она коснулась причала. Выскочив на сушу, проворные матросы подтянули лодку к ступенькам. И тогда все увидели капюшон философа, а рядом с ним в пламени засверкали две золотые диадемы в прекрасных волосах, две гибкие фигуры сбросили плащи и поддержали Эпафродита. На белоснежных руках блеснули драгоценные браслеты, Ирина и Любиница вступили на берег.

— Pax, eirene! — произнес Эпафродит, выпустив руки невест. И вот блеск диадем слился с сиянием доспехов Истока и Радо.

Народ безмолвствовал, словно был околдован, слышался только треск факелов и стук копыт по камню. Девушки трепетали, потрясенные красотой Ирины, взволнованные счастьем Любиницы. Сам Эпафродит застыл на месте, как олицетворенная мысль, восхищенный зрелищем любящих сердец и их неописуемым счастьем. Капюшон упал с его головы, белые волосы, неумащенные с тех пор, как он надел хламиду философа, трепал ветер; грек внимал голосу судьбы в душе своей: «Итак, все кончено! То, чего у тебя нет и никогда не было, ты дал другим — единственное и самое великое — любовь. Все кончено!» В глазах его сверкнула влага, сердце дрогнуло, и старик, стоически перенесший столько испытаний, вдруг вытер слезу. Но тут же он поспешно оглянулся, словно устыдившись этого, и обратил взор на девушек. Старые глаза Эпафродита загорелись восторгом. Чувство восхищения победило волнение души, и, потрясенный, он прошептал: