Славянский меч - [115]

Бледный как смерть Радо слушал рассказ Радована, кусая губы, в которых не было ни кровинки, пальцы его дрожали и сжимались в кулак, на руках перекатывались могучие мускулы.

— Вы осуждаете меня, а что бы вы сделали на моем месте?

— В погоню! — зарычал Радо.

— В погоню, в погоню! Ты бы помчался за ним, легкомысленный юноша, верю. И обрек бы себя на верную гибель. Где конь, способный догнать Тунюша? Где у тебя товарищи, ведь у него-то они были? Или ты топнул бы ногой, чтоб они вышли из земли, как осы из гнезда, когда постучишь по нему! О юноши с горячей кровью, жаждущие любви, — недолог ваш разум, короче он русой косы прекрасной девушки. Радован тоже помчался бы за ним, если б вспыхнула хотя бы крохотная искорка надежды догнать его, искорка, какую рождает слабый кремень, когда ударишь по нему кресалом. Но даже ее не было. Поэтому я остался и плакал в тихой и горькой тоске, и думал своей старой головой, что предпринять. Видят боги, я не виновен, хоть вы и казните меня своими взглядами!

— Не печалься, Радован! Говори, что ты придумал! А сначала опустоши рог, который тебе предлагает твой сын.

Исток налил доверху сосуд и протянул его музыканту.

— Не буду! Клянусь богами, лучше я погибну от жажды, чем омочу губы, сидя среди судей неправедных. Но после твоих слов я вижу, что вы не осуждаете меня!

Он залпом выпил медовину, лицо его порозовело. Он поднялся с колоды, выпрямил свое старое тело и торжественным напевным голосом произнес:

— А что я придумал, не твоя забота. Об этом никто не узнает, пока не исполнится. Скажу только, что трижды всякий день и трижды всякую ночь я приношу клятву Святовиту всевидящему, Перуну всемогущему, и Весне, и Деване: Радован спасет Любиницу или попадет в объятия Мораны во вражеской земле. Как я поклялся, так и будет.

В старце пробуждалась жизнь, глаза его засверкали, из широкой груди исходила сила, в сжатых кулаках таилась решимость, он был сейчас воплощением храбрости и вдохновения. Все оживились, лица засветились радостной надеждой, даже Сварун поднял тяжелую голову, с лица его исчезла горечь, и он протянул Радовану правую руку, словно благословляя его.

Певец, помедлив мгновение, решительно повторил:

— Будет так, как я поклялся! — Потом быстро повернулся и исчез во тьме.

Утром первые солнечные лучи озарили спящее войско. Повсюду вокруг града, где накануне вечером горели костры, теперь чернели круги выжженной земли. А рядом, словно подрубленный лес, спали воины. Радость, медовина, утомление сморили их, и они погрузились в крепкий сон — даже заря не разбудила их.

А на валу уже собрались на совет старейшины. Споров не было. Одна мысль владела всеми: на гуннов!

Большинство считало, что войску следует отдохнуть один день, а потом ударить всеми силами по Тунюшу.

Возражал только Исток. Воин до мозга костей, знавший порядки палатинской гвардии, он приходил в ужас, глядя на долину:

«Это стадо, — думал он, — а не воины».

В конце концов старейшины вняли его совету. Истоку разрешили отобрать лучших воинов, а остальных распустить по домам.

Когда совет закончился и решение было принято, в круг старейшин неожиданно въехал на тощем гуннском коне старый гунн.

Ненависть и злоба охватили всех. Гунна встретили грозные взгляды, нахмуренные брови, недобрые лица.

— Как я поклялся, так и будет! — прокричал всадник.

Вопль удивления вызвали эти слова.

А всадник уже повернул коня, взвился рыжий чуб, мелькнули штаны из козьей шкуры, и гунн галопом выскочил из града.

Старейшины, подняв руки, громко приветствовали его, желая удачи. Они узнали во всаднике Радована. Но тот даже не оглянулся. Он лишь взмахнул лютней, склонился к конской шее и помчался по долине.

— Вот так придумал, вот так придумал! — переходило из уст в уста. — Разве его узнаешь теперь? Боги да помогут ему! Храни его Святовит!

Лишь около полудня зашевелился людской муравейник вокруг града. Драгоценными камнями сверкали в серо-бурой толпе шлемы Истока и славинов из Константинополя. Вскоре толпа разделилась. Воздух потрясли воинственные крики:

— На гуннов! На гуннов!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Войско, после победы жаждавшее крови, в тот же день хотело прорваться сквозь ущелье к Дунаю. Истоку с трудом удалось сдержать разбушевавшуюся стихию. И хотя он отобрал лучших воинов, они не послушались бы его, если б в дело не вмешались старейшины и не велели своим людям во всем подчиняться Истоку. Только тогда страсти понемногу улеглись. Старейшины, простившись, уходили домой. Толпа, вопя и приплясывая, постепенно рассеивалась в лесах. К вечеру в долине осталось около тысячи воинов под предводительством нескольких славинов, вымуштрованных под византийскими знаменами. Исток приказал воинам разобрать гуннских и антских лошадей. Воины надели на себя доспехи и шлемы, сколько их нашлось. Таким образом оказалось около двухсот тяжело вооруженных всадников. Исток ехал рядом с колонной, испытывая небывалую уверенность в себе и какое-то ранее неведомое сладостное чувство, Ремень под его подбородком был туго затянут. Отчетливо встала перед глазами далекая цель. Он весь погрузился в прекрасные мечтания.

Долина ширилась перед ними, просторную равнину заполнили воины. Повсюду сверкало остро наточенное оружие. Не было больше толпы, не было сброда. Настоящие, хорошо организованные сотни выходили из лесов и растекались по равнине. Вот сейчас, мечтал Исток, он взмахнет мечом, и войско тронется, под ударами копыт загудит земля, заклубится пыль, зазвенит сталь, воины хлынут к югу — а он помчится впереди. Взор его был устремлен вперед. «На Константинополь!» — гремит вокруг. «Месть!» — восклицает сердце. «Свобода!» — пылает душа. Застонет освобожденная земля, вбирая кровь тиранов; порабощенные народы станут целовать следы его ног; над славинами на далеком востоке взойдет ясное солнце свободы. И под чистым небом лучи его озарят золотистые пряди мягких волос на голове Ирины.