Громила одной рукой взял Петро за ухо, а другой коротко ударил в живот. Москалюк, задохнувшись, дернулся всем телом и произнес:
— Кха!
Толян слегка крутанул зажатое в пальцах ухо и Петро добавил:
— Йо!
Бандит отпустил ухо и поинтересовался:
— Достаточно? Или еще?
— Не надо, — просипел Москалюк.
Кока, улыбка которого превратилась в жуткий хищнический оскал, спросил:
— Кто таков?
— Петро Москалюк, — ответил Петро, держась рукой за пострадавший живот.
— Профессия! — повелительно произнес Кока.
— Учитель игры на аккордеоне, — честно ответил Петро.
— И потому тебя определили именно в эту палату? — удивился Кока.
Какинаки тут же заржал нездоровым смехом. Все участники разговора уставились на него. Жора, смеясь, предположил:
— Наверное, к нам подселили личного баяниста президента.
— Аккордеониста, — поправил Жору частично пришедший в себя Петро.
— Не имеет значения, — сказал Какинаки. — Гармошка — и в Африке гармошка.
Кока с Жорой дружно рассмеялись.
— Ничего подобного! — возмутился Петро. — Гармонь — варварское москальское приспособление, придуманное для извлечения низкопробных быдлозвуков! Аккордеон же — немецкое произведение искусства!
Толян вдруг подал голос:
— Кока, у него в заду флаг торчит.
Кокнутый перестал смеяться и, подозрительно косясь на Петро, поинтересовался:
— Не понял. Какой флаг?
Толян ответил:
— Американский. Выколот во всю ивановскую. То есть — натурально по всей заднице.
Кока тут же взвился с койки с воплем:
— Кто допустил в мою палату петуха?!
Жора брыкнулся на свою кровать и сделал испуганные глаза, а Петро вдруг почувствовал себя оскорбленным. Поэтому он заявил:
— Я не петух! Я — жертва москальской провокации!
— Ничего не понимаю, — сообщил Кока и приказал Толяну, — ну-ка, разъясни.
— Запросто, — кивнул головой Толян, закатывая рукава пиджака.
Петро, догадавшись, что сейчас ему опять станет больно, скороговоркой поведал о приключившемся с ним в Турции несчастье. И настолько убедителен был его рассказ, что рукава пиджака Толяна застыли в закатанном состоянии, а Кока с Жорой упоенно раскрыли рты.
— Вот так я и оказался с флагом, — закончил рассказ Москалюк.
Кока потребовал:
— Покажи.
Петро осторожно сполз с койки, развернулся задом к сопалатникам и застыл.
— Ух, ты! — сказал Какинаки.
— Ого! — согласился с ним Кока и закатился утробным смехом.
Какинаки по своей адвокатской привычке профессионально поддержал преступного авторитета. Кока, завалившись на койку, дернул ногой и нечаянно разбил какую-то колбу, зажатую в штативе, который стоял рядом с его тумбочкой. Видимо, ранее это приспособление служило доказательством болезни пациента и должно было производить на вновь прибывших членов врачебной комиссии неизгладимое впечатление правильности нахождения Кокнутого в палате. Но, ни Кока, ни Жора не обратили на разбитое оборудование никакого внимания. Они продолжали хохотать.
Петро, почувствовав себя неловко, осторожно залез в кровать, лег на правый бок и стал ждать окончания веселья. Толян, застывший рядом с койкой Москалюка, флегматично гонял жвачку во рту и ничего не делал, держа на всякий случай рукава пиджака закатанными до локтей.
Неожиданно дверь в палату распахнулась, и в ее проеме возник милиционер, дежуривший в коридоре. В руке его чернел пистолет, которым он размахивал, как бадминтонной ракеткой.
— Это беспорядок! — заорал мент. — Всем стоять, вашу мать!
Кока от неожиданности икнул и перестал смеяться. Жора всхрюкнул напоследок и тоже заткнулся, недоуменно глядя на мелькающий в воздухе ствол.
Мент, профессиональным чувством осознав, что пистолет он достал зря, неприхотливо засунул его в кобуру и, как ни в чем не бывало, заявил:
— Эй, больные, ведите себя прилично. Если в лечебном учреждении звучит смех (а тем более — хохот), значит — больница липовая. Любой нормальный человек знает — от медицины не смеются. От медицины плачут. Особенно от нашей, от украинской! А вы тут ржете, как кони во время случки! Это что такое? Сейчас, не дай бог, появится какой-нибудь проверяющий и спросит у меня, мол, что это в палате так весело? Если больные веселятся, значит — выздоровели. И что потом? Вас выпишут и все! Кока пойдет париться в свою камеру с холодильником и кондиционером, адвокат поедет в баню с девками. А я? А меня отправят разгонять этот дурацкий майдан. А мне это надо? Так. Все заткнулись! И вести себя тихо! А то сейчас кое-кому ногу прострелю, чтобы болел подольше!
Кока, прослушав эту пламенную речь, сказал Толяну:
— Толик, ну что ты стоишь как пень? Ну-ка, разберись с этим мусором…
Толян тут же встряхнулся, подошел к милиционеру, нежно взял его под локоть и поволок к выходу из палаты, ласково при этом приговаривая:
— Ну что ты кипятишься, в самом деле? Пойдем, сыгранем в нардишки по двести гривен партия. Что-то мне сегодня не прет, гадом буду, ей-ей…
Дверь за ними захлопнулась, и пациенты остались в палате одни.
Петро, оправдываясь, сказал:
— Вот видите, я пострадал ни за что. А вы меня третируете…
Кока слез с койки, подошел к столу и, взяв в руку бутылку коньяка, произнес:
— Слушай, герой майдана… Сам виноват. А то петухов на земле ныне больше, чем китайцев. Пойди-ка сюда и мы тебя жить научим. В натуре. Не веришь? Зря. Одежды нет? Ничего, это мы исправим. А пока завернись в простыню. Считай, что ты в бане. Да не бойся! Мужику — даже голому — нечего опасаться, если он действительно мужик. Только бабы боятся обнаженности. Потому что у голой бабы всякие ненужные складочки сразу видны. А мужику плевать, какие складки и где у него находятся! Подходи, Петя. Давай выпьем!
