Славная Мойка — священный Байкал - [19]

— Да она сама курит, — сказал я.

Папа повернул ко мне голову. Мама открыла рот.

Кто меня дергал за язык? Не знаю. Только мне вдруг показалось, что Томашевская далеко, так далеко, что никогда и не встретимся, и потому не все ли равно, что я сейчас скажу? Я ведь не ябедаю… Это просто, как бы сказать, прием такой в разговоре, аргумент, как папа говорит.

Первой опомнилась мама.

— Ты, видимо, шутишь, — сказала она.

Надо, наверно, было сказать, что шучу.

— Вовсе нет, — ответил я.

— Ты бы ей сказал, что это вредно. Зачем она курит?

— Она только когда волнуется, — сказал я. — От переживаний.

Папа поперхнулся и стал кашлять. Взрослые думают, что только они волнуются и только у них есть переживания.

— Когда ей плохо, — сказал я, — вот тогда она и курит. И потом ей легчает.

Папа перестал кашлять, у него даже слезы на глазах были. Он смотрел на маму почти жалобно.

— Ты скажи ей, — сказала мама, — чтобы она тогда уж лучше валерьянку пила.

— Пила уже, — с ходу придумал я. — Ей не помогает.

Что-нибудь бы тут произошло, если бы нам уже не надо было ехать.

На аэродроме мама обнимала меня так, будто мы летим воевать во Вьетнам. Потом вдруг повернулась к папе:

— Ты что, серьезно будешь на медведя охотиться? — спросила она.

Папа заволновался.

— Не шумите, Танечка, — сказал он.

Кругом нас, ожидая у турникета, стояли люди.

— Я думала, все это шутки, — сказала мама. — А ты что, действительно?

— Да нет, — томясь, сказал папа. — Это и есть шутки.

— А ружье зачем тогда взял?

Стоявший перед нами мужчина в куртке обернулся и посмотрел на папу. И вдруг… Я узнал его. Это он таскал нас с Томашевской за уши. Он стоял рядом. В другой рубахе, но в этой же куртке и в той же фуражке. Я отвернулся и задвинулся за папину спину. Вот это совпало!

Мама еще раз нас обоих обняла, глаза у нее были совсем испуганные, и мы пошли к самолету.

…Конечно, место его оказалось рядом с нашим! Я уже почти не сомневался, когда его увидел, что так оно и выйдет — судьба! Он поднялся в самолет раньше нас, и когда мы разыскали свои места, нам пришлось его побеспокоить, чтобы сесть. Меня папа пустил к иллюминатору, сам сел на среднее место — между ним и мной. «Не хватало, чтобы они заговорили», — подумал я. Дядька меня не узнал. Он, наверно, столько детей по берегу излупил, пока шел, что уже и не помнил. Я уткнулся в иллюминатор, чтобы не напоминать о себе.

— Знаешь анекдот про аэродром? — спросил папа.

— Не знаю.

— Один пассажир говорит другому: «Смотрите-ка, ну и высоко мы летим, люди внизу как муравьи!» А сосед ему и отвечает: «А это и есть муравьи. Мы еще не взлетели».

— Не очень смешно, — сказал я.

С таким-то соседом рядом, да еще чтобы было смешно!

— У тебя, Митька, с чувством юмора худо, — сказал папа.

— Ага.

Откуда, интересно, оно в таких условиях может появиться?

Папа заговорил с соседом почти сразу же — мы еще даже не поднялись в воздух. Оказалось, что тот летит домой, на Байкал. Значит, нам целую ночь сидеть рядом. Одна надежда, что он заснет. Я в разговоры не лез. Когда взлетели, я сделал вид, что сплю. Папа закрыл меня своей курткой и перестал в мою сторону поворачиваться. За иллюминатором темнело, и мы плыли над темно-серыми облаками, а небо в той стороне, куда мы неслись, было холодное и непрозрачное, а сзади желто-розовое. Еще дома папа объяснил мне, что мы будем лететь по ходу вращения Земли, и раз так, то время для нас будет идти быстрее. А вот когда мы полетим обратно — будет все наоборот, и можно сделать так, что самолет будет лететь и лететь, и все время в нем будет один и тот же час ночи или дня. Тут сразу мне пришло в голову, что хорошо бы таким образом продлить каникулы, например. Но папа тогда засмеялся и сказал, что вот на этот случай предусмотрен 180-й меридиан, где — щелк! — сразу же переходишь — стоит тебе шаг сделать — из четверга в пятницу, допустим…

За иллюминатором стало совсем темно, в самолете тихо гудело и еле-еле светились лампочки.

Потом папа меня разбудил. Мы где-то садились, кажется, в Новосибирске.

После Новосибирска стали кормить. Я очень люблю, когда в самолетах кормят. Во-первых, все в оберточках; во-вторых, вкусно; в-третьих, что взрослым, то и остальным. Равноправие.

Вафли и яблоко я есть не стал, положил их в карман. Мало ли что с нами еще будет?

Папа без передышки говорил с соседом. Сосед что-то глухо и степенно рассказывал. Уже полночи рассказывал, не меньше. Конечно, хорошо, что он меня не узнал, но все же отчего-то было обидно — мало того, что отодрал, так еще и не помнит. Но я и смотреть в его сторону не хотел. Потом я напряг слух и разобрал, что рассказывает он о медвежьей охоте. Но после еды ужасно захотелось спать… Кажется, мы еще раз садились. Я просыпался и снова засыпал.

— Мить, проснись, — сказал папа. — Подлетаем.

Иллюминатор был уже совсем желтым. Мы летели ниже облаков, и папины слова я еле слышал — заложило уши.

— Пристегните, пожалуйста, привязные ремни, — сказали по трансляции.

— Я думал, тебе нравится на самолетах летать, — сказал папа.

— А мне и нравится.

— Что же у тебя рожа такая злая?

— Немытая просто, — сказал я.

— То-то… На Байкал прилетаем, а для тебя словно наказание.