Когда его выгнали, стало скучно, а он побежал по дороге — мы видели, как песок летел из-под его копыт. Очень он странно бежит — словно плывет, а ноги под ним, как длинная бахрома висячая — никогда и не подумаешь, что он копытами может перебить дерево пополам.
А второе событие было такое…
Мы бегали по лесу рядом с лагерем, утром дело было, сразу после завтрака, и вдруг слышим — девчонки кричат из старшего отряда. Мы подбежали к ним, а они столпились, и одна из них лежит в траве. Кровищи — ведро, наверное.
Старуха там косила между деревьями для своей козы и оставила косу лежать в траве, а сама села отдохнуть. И эта девчонка из старшей группы — Танька Ермакова — бежала босиком. У них в этом году мода такая была — распустить волосы и босиком носиться. Вот она распустила волосы и понеслась по лесу, не глядя под ноги. И насадилась. Да еще бы прямо, а то наискосок… Вспомнишь — в горле холодно становится. Девчонки сбежались — галдят, одна уже зеленая совсем, сейчас сама свалится. Ну, мы сказали этой, чтобы она пока пальцами прижала, чтобы поменьше текло, и ногу повыше, на пенек, а сами в лагерь побежали, к медсестре.
Вечером читают приказ — никому босиком не ходить, а после чтения приказа выступила медсестра и сказала, что еще неизвестно, не останется ли у Ермаковой на всю жизнь хромота, так как сильно повреждено сухожилие. И это нам всем урок. Только какой же урок? Кто мог знать, что эта старуха бросит в траве косу?
Из-за Ермаковой на закрытии лагеря не давали прыгать через костер. Начальник лагеря так и спросил:
— А что, собственно, за радость в этом прыганье? Для чего это?
«Что за радость в прыганье» — никто из нас сказать не мог, и, послушав, как мы молчим, воспитательница сказала, что настоящей радости от таких прыжков, конечно, быть и не может, потому нам и нечего ответить, а настоящая радость — это спеть всем вместе хорошую песню у костра.
Одним словом, закрытие было тихое, и я себе совсем не представлял, как в таком празднике участвовали бы, скажем, дядя Тигран или дядя Сережа, когда им было по стольку же лет, сколько нам сейчас. Так они и стали бы сидеть вместе с девчонками и петь. Да это смешно просто.
В конце июля мы с папой уже полностью собрались для Байкала.
Мама смотрела на нас то с жалостью, то с завистью.
Палатка у нас была. Она протекала местах в трех, но дождей на Байкале в это время особенно сильных не бывает, так сказали папе. Два рюкзака было. Разной, правда, величины.
Ружье папа осмотрел и сложил. Боезапас сунул в толстый полиэтиленовый мешок.
Котелок, спиннинг. Два складных ножа.
Компас, две куртки, завинчивающаяся коробочка для спичек. Мазь от комаров, жидкость от комаров, кусок марли от комаров, если совсем заедят.
— Вы тогда сразу же двигайтесь к берегу, — сказала мама. Даже она знала, что над самим Байкалом комары не водятся — их сдувает ветер.
Блесны. Темные очки. Свитера. Двое штанов папе. Двое — мне. Носки…
В углу выросла куча — как мы все это потащим?
Да еще обувь.
Да еще консервы — чтобы в Иркутске не бегать по магазинам.
— Может, Саш, ты все же раздумаешь? — спрашивала мама.
Пришпиленные бельевым зажимом к абажуру папиной лампы висели билеты на самолет. На папином столе, оттеснив графики и карты Марса, лежала теперь карта Байкала. Клеенная-переклеенная, с кружками и значками, с пунктирчиками и надписями разными почерками.
Дядя Сережа приходил к папе очень деловитый. Они садились над картой и разрабатывали маршрут. Дядя Сережа произносил слова «Чивыркуй», «Селенга», «Баргузинский кряж» — будто он там уже бывал. Потом дядя Сережа сам осмотрел те патроны, которые папа уже приготовил, и часть их забраковал. Добавил своих, снова разложил по кучкам — пули, картечь, дробь…
— Вот так сойдет, — сказал он напоследок. Он все же у нас главным был по медведю, это сейчас особенно было видно. Спиннингом и блеснами он не интересовался.
— Ну что ж, вы так и улетите? — спросила мама утром того дня, что мы улетали. Она была какая-то растерянная.
— Как? — спросили мы.
— Да так…
Мы не знали, что ответить. А мама все бродила по квартире и смотрела, не забыли ли мы что-нибудь, только, по-моему, она волновалась больше нас. То есть больше меня. Папа как будто и вовсе не волновался. Он завязал рюкзаки, поставил их у двери и сел в кресло с одной из своих трубок. Трубка, как водится, полчаса не зажигалась, и папа задымил всю комнату синим дымом, прежде чем ему удалось сделать затяжку. Трубка сипела. Дядя Тигран мне как-то объяснял, что в трубке бывает температура до семисот градусов, и там даже можно расплавить кусочек свинца, но делать это опасно, потому что расплавленный свинец во рту — вещь малоприятная.
Папа курил. Все было собрано. Я тоже сел. Так мы и сидели — нечего суетиться. А мама все бродила, оглядывала квартиру.
— Пап, — сказал я. — Можно я тоже буду курить?
— Зачем? — спросила мама. Она сразу остановилась. — Зачем тебе курить? Я не курю, папа… — Она посмотрела на него, но трубки-то она сама ему дарила, — папа у нас только для вида, да и то раз в месяц… Дедушки-бабушки тоже не курят… Нина твоя, — тут мама улыбнулась сквозь свой отсутствующий вид, — Нине твоей это тоже едва ли понравится…
