Славная Мойка — священный Байкал - [16]

Залив был совсем близко, но берег здесь оказался топкий, надо было идти по кочкам в сухой траве, несколько раз мы натыкались на небольшие промоины, но Томашевская сказала, что такие камни нельзя мыть в луже, а надо обязательно в море, и мы все шли по сухой траве, и залив уже был совсем близко, и Томашевская прыгала в своих новых туфельках с кочки на кочку, а камни я нес в мешке, который нам дали родители, и смотрел Томашевской в спину. Воображала она очень.

Земля становилась все мягче и все сырее, я думал уже, что мы не доберемся до берега с ее новыми туфельками, но мы все-таки добрались, и там даже оказалось сухое бревно и перед ним на сырой земле сухая доска, чтобы поставить ноги. Мы сели, и я высыпал прямо в мелкую воду перед нами наши камни.

— А мы, наверно, новую квартиру скоро получим, — сказала Томашевская.

Я молчал. Я и в старой у них ни разу не был.

— И переедем… И я пойду в другую школу…

— Это зачем? — спросил я.

— Затем, что далеко ездить.

— А где вам дают квартиру?

— У Поклонной горы.

— Не знаю.

— Там уже Озерки рядом.

— А-а… — сказал я. — Далеко… А мы вот с папой на Байкал едем.

Она посмотрела на меня и полезла куда-то в сумочку, я только сейчас заметил, что на длинном ремешке через плечо она все время таскала ее с собой. Она вынула из сумочки круглый пенал, открыла его, и из пенала ей на колени вывалилась сигарета и несколько спичек и боковинка-чиркалка.

Я оглянулся. Но родители были далеко, мы ушли уже метров за двести, да еще сухая трава, вроде осоки, да еще кусты…

— Ну и влетит тебе от отца, — сказал я.

— А он не узнает. Он не слышит запаха — сам сигарету от сигареты курит.

— Дашь курнуть? — спросил я.

Она втянула в себя дым и двумя пальцами дала мне сигарету.

— Ну, чего уставилась? — спросил я.

— Хочу посмотреть, как у тебя выйдет.

— Да не хуже, чем у тебя.

Я втянул дым, но глотать его не стал, уже знал, что это противно. Я просто подержал его во рту и выпустил. Он был синий, видно, от него ничего ко мне не прилипло. Томашевская засмеялась.

— Чего ты смеешься?

— Да так, — сказала она. — Смешно.

— А на кой черт ты куришь? — спросил я. Не выносил я, когда они это делают.

Трава тихонько шуршала, распрямлялась, наверно, или, может, новая снизу ее поджимала, и залив был тихим, как лужа, только Кронштадт вдали слегка зубчиками вставал.

— Вот ты, наверно, никогда из дому не мог бы убежать…

— А ты? — спросил я.

— Мы о тебе сейчас говорим…

— Почему это?

— Ты какой-то правильный ужасно… Вот сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— А мне уже тринадцать…

— Ну и что?

— А то, что тебе меня не понять… Мне иногда так бывает, так бывает…

— Ты оттого и куришь?

— Вот ты меня и не понимаешь…

— Где уж мне, — сказали. — У тебя сейчас дым из ушей пойдет. Давай камни мыть.

Тут Томашевская страшно закашлялась. А я мыл камни и не смотрел на нее. Старая она все же была, вон, оказалось, ей уже тринадцать. И курит.

…Этот дядька появился рядом с нами совершенно неожиданно. Наверно, его можно было заметить и раньше, но мы вдоль берега не смотрели, а прятались только от родителей, и когда он уже остановился около нас, Нинка все еще кашляла, и в руке у нее была сигарета. А я сидел на корточках у воды.

Он поставил Нинку на ноги, схватив ее за ухо. Нинка всхлипнула, а он несколько раз дернул рукой так, что голова ее так и замоталась. Я думал, он ее оторвет — шея-то у Томашевской была как у цапли. Волос только много, а шея, можно сказать, ерундовая. Дядька подергал Нинкину голову из стороны в сторону, а потом дал Нинке сзади, пониже спины. Нинка вырвалась и заревела. Тут я к нему подскочил и крикнул:

— Вы за что ее бьете?

Не успел я ничего понять, как в его пальцах было теперь уже мое ухо. Ну и прищемлял же он! Вроде бельевого зажима, только в десять раз крепче. Он, наверно, сразу мог кусок кожи выщипнуть, если бы захотел.

— Ну-ка, ты дыхни! — сказал он и дернул мою голову к своему носу.

Я не хотел его слушаться. И как это получилось, что я выдохнул ему в нос?

— Тоже покуривал?

— А вам-то какое дело?

— Ну и дрянь! — удивленно сказал он. Только тут я заметил, что он как-то не по-ленинградски говорит, слова у него тяжелей идут и гулко, будто он плечами их произносит, а не горлом. И лицо у него было коричневое и в мелких морщинках. Но рассматривать мне все это долго не пришлось. Он мне тоже несколько раз так дал по заду, что я завертелся.

— Еще? — спросил он, не отпуская моего уха. — Мало того, что сам дымит, так еще девку к табаку приучает…

— Это не я ее, а она — меня… — проныл я, но тут он так меня хлестнул, что я завопил. Я вопил, а он все держал меня и еще несколько раз таким же макаром врезал…

А потом подержал еще немного, словно раздумывал, куда же меня закинуть, но так и не надумал, видно, и, наконец, разжал пальцы. Здоровенный он был мужик. Не то чтобы высокий, но понятно сразу становилось, что такой с тобой что захочет, то и сделает. И сопротивляться не думай. Старая фуражка на нем была, и куртка, и клетчатый ворот торчал, и сапоги — все самое разобыкновенное, только глаз бы его не видеть, он тебя так и пригибал. И Томашевская тоже, видно, поняла это, потому что торчала рядом, никуда не бежала, только ежилась и кривилась да ногами перебирала…