Славен город Полоцк - [99]

И Софрон изо всех сил напряг свой слабый голос, чтобы произнести хоть слово, что-то дрогнуло в горле, и из груди его внезапно вырвался громкий, ликующий крик.

— Что ты? — испуганно воскликнула Евдокия, подхватывая отца в объятия, потому что он от неожиданности пошатнулся, едва не упал.

— Свобода, дети! Не страшен больше никакой пан Тиборовский с его шинком! — Вот когда Софрон вспомнил, наконец, все.

С улицы донесся звук барабанной дроби. Скоро стал слышен топот сильных ног, раздался резкий крик военной команды. Слова прозвучали по-русски. Вот оно, началось!

Вслед за Гришей на улицу вышел Софрон. Евдокия осталась в дверях. По дороге приближался отряд солдат, одетых совсем не так, как королевские жолнеры.

Из домов выбегали люди. Одни несли хлеб-соль на вышитых полотенцах, другие — крынки с молоком, тарелки с квашеной капустой и солеными огурцами, дымящуюся картошку, творог. Люди гурьбой двинулись навстречу солдатам. Отряд свернул на полянку, остановился. Молодой офицер, увешанный множеством сверкающих побрякушек, был похож на нарядную куклу. Высоким ломающимся голосом он что-то выкрикнул, солдаты составили ружья в козлы, опустились на еще сырую после недавних дождей землю.

Шедший впереди старик с хлебом-солью проговорил «Добро пожаловать», поклонился и протянул поднос офицеру. Тот брезгливо отвернулся.

— Демьян, прими! — крикнул он резко, убрав руки за спину. Один из солдат с поклоном взял из рук старика хлеб и стал тут же резать его складным ножом на ломти.

Отдав свое угощение, крестьяне постояли в нерешительности, не зная, что сказать, и не слыша ни одного вопроса к себе, потом начали расходиться. Дети издали наблюдали, как едят голодные солдаты. Но вот один поманил кого-то из малышей пальцем, другой показал какую-то побрякушку, свисток. Дети осмелели. Уже они сидят рядом с солдатами, щупают белые ремни, блестящие пряжки на мундирах, осторожно поглаживают оружие.

Гришку усадил к себе на колени тот самый солдат, который принял хлеб-соль. Вложенный мальчику в рот белый кусочек «чего- то» оказался очень сладким, никогда Гришка не сосал такого вкусного. И хотя был малый замкнутым и недоверчивым, с солдатом он сдружился как-то сразу.

— Будешь моим солдатом? — спросил он, съев сладкое, и Демьян кивнул:

— Буду, согласен.

Странное у солдата Демьяна лицо — все в ямочках среди рыжей щетины. И каждая словно бы улыбалась Грише. Десятки улыбок на одном лице — это было удивительно. Немного пугала, правда, жадность, с какой солдат ласкал своего неожиданного гостя, внимание, с каким слушал его голос, не вникая в смысл слов и каждый раз поэтому повторяя: «Что? Как?»

Софрон опустился на призьбу, наблюдал. Вот Гришка вскочил и потянул солдата за руку. Тот поднялся, пошел за мальчиком.

— Я к нам солдата веду, — еще издали крикнул мальчик. — Это будет наш солдат. Пусть он боронит нас от панов. Пусть прогонит Исидора.

Софрон встретил солдата поклоном, спросил его имя. Солдат назвал себя «братом из Руси» Демьяном. Да, был у Софрона брат Демьян, и был брат Антон, и был брат Сильвестр — многих братьев взяло у него время. А вот словно и вернуло одного. Этот солдат прибыл из Москвы. Значит, не забыли там про Софрона. Русское у Демьяна лицо, русские волосы, русская — в трещинах и мозолях — натруженная рука пахаря, русская речь. Правда, и лицо чуть скуластее, чем Софрон привык видеть, да и в речи Демьяна было немало странных оборотов, а то и вовсе непонятных слов.

В свою очередь солдат так внимательно разглядывал Софрона, его избу, стоящую на пороге молодую хозяйку, точно не верил, что и здесь, за тридевять земель от родного края, в нескольких месяцах ходу от него, все еще Русь, что здесь живут родные люди, соотечественники.

— Вы белорусы, мы великороссы, — говорит Демьян, и Софрон не понимает, почему солдат говорит «вы — мы». Разве не одного они роду-племени?

— ...А страдаем одинаково, — заключает солдат.

И это непонятно Софрону. Если Демьяна тяготит солдатчина, то когда-нибудь она да кончится, солдат вернется к жене и детям. Разве можно сравнивать его страдания с теми, которые испытывают люди в панской неволе, неволе без конца и краю? Слава богу, пришел ей конец!

Глаза у Демьяна проницательные, лицо грустное — лицо человека, который недосыта ел, недостаточно спал, несвободно жил, но много размышлял.

— Давно ты в службе? — спрашивает Софрон.

— Двадцать лет. А сколько еще выдюжу — не знаю.

— И отпроситься никак нельзя?

— Никак. Служба солдатская — до могилы... И убежать не убежишь: поймают — на смерть засекут, бывало у нас.

Так! У каждого из них своя судьба, своя неволя, несхожая с неволей другого. Потому и «вы — мы».

Демьян переступил порог избы, до земли поклонился очагу, осмотрелся. Не постеснялся заглянуть и в подпечек, и на полати.

— Врагов тут не прячу, — мрачно пошутил Софрон.

— Но со всех сторон они тебя обступили, — подхватил Демьян, — во всех углах таятся.

Он принялся расспрашивать, какая тут земля, какова погода, есть ли в городе промыслы, злы ли паны, выдают ли беглых.

— Так панов, надо думать, прогонят нынче, не позволят им дольше над нами руку держать.