Славен город Полоцк - [95]

В прошлый раз Исидор увез его станок, и Софрон понял, что отныне ни ему, ни его детям не вырваться из кабалы. Ни к чему была его покорность. Не быть Евдокии женой вольного ремесленника, не быть Грише книжным человеком.

А теперь надо спасать от сборщика податей Евдокию и корову. Но где взять денег, чтобы расплатиться с королем? Как вырваться из панской неволи? Бог не помог, а разве кто из людей в силах помочь?

Пробовали белорусский и украинский народы совместно бороться против господства шляхты. Легенды о той великой войне прошлого века живы в памяти людей. Много жизней отняла война, а свободы не принесла. Где славные вожаки пинчан — седельник Шененя и шапочник Мешкович? Где казацкий атаман Михаил Кричевский? Илья Голота где? Все сложили головы — кто под саблями ляхов, кто в петле или на колу. Сожжены были Пинск и Бобруйск, Брагин и Речица, Мозырь, Туров и десятки других городов и селений. Десятки тысяч белорусов встретили смерть с оружием в руках, а еще больше было потом казнено мстительными шляхтичами за то, что стояли за Богдана Хмельницкого и принимали от него подмогу. А свободы все нет...

«А пропади все пропадом!» — снова подумал Софрон, поднял книгу, брошенную сборщиком на пол, и вышел из дому.

4

За единственным столом в полутемном смрадном шинке были заняты все места. Засиживаться здесь не полагалось, выпил — уходи, работа на барина ждет. Но ведь никуда работа не убежит. А больше и негде встретиться с соседом, отвести душу. И люди всячески тянули время, пили зеленую жидкость маленькими глотками, словно это был кипяток.

В комнате разгоралось веселое возбуждение.

Удивительное это было веселье. Кто громко спорил с невидимым

и никому не известным противником, стучал кулаком по столу, бранился, мнил себя храбрецом, а в глазах бдительным сторожем стояла одна мысль: «Думай, дурень, язык придержи!» И человек старался не называть имен, говорил иносказательно, намеками. Кто рассказывал что-то, вроде бы и смешное, да такое больное, что и у рассказчика, и у слушателей стояли слезы в глазах. Кто, устав слушать, одурманенный зельем, незаметно для самого себя тянул одну какую-то ноту, похожую и на стон, и на угрозу...

Вот стучит ладонью по столу русый человек со шрамом на лице.

— Расскажи, расскажи байку, Семен, — подбадривают его соседи.

Семен кивает в одну сторону, моргает в другую, все сдвигаются теснее, головы склоняются к центру, и, пока Семен рассказывает, слушатели не перестают шуметь — покашливают, шаркают ногами, передвигают посуду по столу, чтобы не мог подслушать шинкарь.

— Что есть рай? — спрашивает Семен и сам отвечает: — Рай — это награда для святых и праведных. Там пасутся стада жареных быков, текут реки вина, там порхают стаи красивых плясуний — по одной на простого человека и по десятку на каждого монаха и ксендза, ибо на этом свете не были женаты. Целая жизнь короля не стоит одного дня в раю. — Семен делает знак «шуметь» старательней, потому что шинкарь зашевелился за своей стойкой, и продолжает: — А кто серед нас достоин попасть в рай? Един лишь добрый наш... — Он делает многозначительную паузу, и все понимают, что подразумевается пан. — Так чего же он медлит? — восклицает Семен. — Расхватают же лучшие места!.. Поможем ему, други?

— Поможем, поможем, поможем, — тихо отзываются слушатели и многие улыбаются.

— Так выпьем, други, за то, чтобы наш добрый скорей...

Семен поднял чарку, все чокнулись, и под звон стекла было произнесено хором последнее слово «байки»:

— Сдох!

Имя пана ни разу не называлось, никто не мог бы доказать, что говорилось о нем.

В шинок вошел новый посетитель — Софрон. Между столом и стенкой он пробирается к стойке.

— Сотку?.. Шкалик? — деловито спрашивает шинкарь, очнувшись от дремы, в которой обычно пребывал, когда ему нечего было делать.

Кто-то из-за стола крикнул:

— Чарочку доверху налей ему, пускай зачарует его, чтобы раем ад показался, а ангелом сам...

Человек не договорил. Его толкнули в бок и он осекся.

— Продолжай, продолжай, — сказал шинкарь, наливая Софрону чарку. — Кем ты там недоволен? Не мной ли?

— То он пана Тиборовского похвалить хотел, — громко сказал Софрон и выпил залпом. — Получай! — Он положил на стойку свою книжку.

Шинкарь смахнул книгу со стойки:

— Дерьма не беру. Либо вещь принеси, либо запишу за тобой полторы чарки долгу.

— Одну же выпил.

— А записывается полторы.

— Ну, давай тогда еще половинку.

Шинкарь налил. Софрон поднял посудину, но пить не торопился.

— А теперь сколько запишешь?

— Две.

— Не две, а одну, бесов шинкарь! Полчарки лишней ты на меня в прошлый раз записал.

— И на меня... И на меня... И на меня! — ободренные смелостью Софрона загудели люди.

— Сколько уж тех лишних полчарок содрал, собака, — тихо произнес кто-то за спиной Софрона. — Молчим, так он дерет. Сколько еще молчать будем? Не давайся ему, Софрон!

Софрон не узнал голоса, но не стал оглядываться. Чутьем он понял, что все за столом чего-то ждут от него, надеются на него...

Теперь он не скажет, что ему нет дела до них. Они так же обойдены судьбой, как и он, их горе — его горе, их гнев — его гнев. Но сейчас он выпьет еще полчарки, огненная жидкость разъест его гнев. Вместо пламени его душу захлестнет какая-то копоть, мгла. Вспомнилась просьба Гришки «сердиться на пана трезвым». Хорошо, дети, не станет он пить, не станет панам на зло!