Славен город Полоцк - [91]
В том, что из семидесяти четырех обвиняемых только двадцать были схвачены, тоже заслуга Мирона: остальных он увел с собою из города.
«Будь же счастлив, мой Мирон! Пусть удача сопутствует тебе всегда!»
Вандровка по Руси — вот что сделало Мирона мудрым и отважным. Русь! Возъединятся же наконец все твои народы в единую неодолимую державу! И никаких панов не будет тогда над простым народом.
Торопливым шагом к судейскому столу через весь зал шел человек в форме гонца его Величества короля. Секретарь умолк, судьи глядели на гонца. «Помилование старому булочнику», — подумал пан Гонсевский и почувствовал нечто вроде удовлетворения: ведь и он считал, что вина Полочанина не столь уж велика. Кроме того, старик через год-два умрет в тюрьме и незачем его казнить сейчас.
Гонец положил перед Гонсевским два конверта и удалился. В первом конверте находилось послание Ватикана на имя короля, которое тот счел необходимым немедленно переслать суду. Папа римский Урбан требовал не быть милосердным к обвиняемым. «Там, где столь жестокое злодеяние требует бичей мщения божия, да проклят будет тот, кто удержит меч свой от удара!» — писал папа.
Что ж, Гонсевский не желает быть проклятым папой из-за какого-то дряхлого булочника.
В собственноручной приписке король требовал приговор привести в исполнение немедленно, так как стало известно, что часть бежавших преступников добралась до казацких станиц. Как бы они не привели казаков на выручку своим товарищам, беспокоился король.
Во втором конверте лежала дрожащей рукой набросанная записка управляющего имениями пана Гонсевского, которую тот упросил гонца передать пану. Управляющий сообщал, что большой обоз с зерном пана Гонсевского был захвачен в лесу южнее Полоцка разбойниками, которыми командовал некий Мирон.
Вот оно как! Гонсевский сразу помрачнел. Он бросил полный острой ненависти взгляд на главного обвиняемого. А он еще раздумывал, жалел этого старика...
Петр Васильевич глядел на пана Гонсевского. Это надменное каменное лицо давно напоминало ему что-то очень знакомое, но только теперь Петр Васильевич понял, что: угловую башню иезуитского коллегиума, башню с двумя щелками-бойницами. А за этими бойницами притаился некто, кто внимательно следит за Петром Васильевичем и целится в самое его сердце.
Так вот же оно!
Петр Васильевич сложил руки на коленях и еще больше выпрямился. И никто не сказал бы, что это сидит горбун. Это сидел человек, более спокойный, чем любой из его судей, более гордый, чем сам король.
Свой долг перед товарищами, перед согражданами, перед своим народом он выполнил, как умел. Он догадывается, какой приговор ожидает его. Но он также знает, что ждет этих панов или их преемников — возмездие, проклятие народа.
Дождутся паны своего часа!
Петр Васильевич закрыл усталые глаза, и тихая, покойная улыбка озарила его лицо.
Век восемнадцатый. НАВЕКИ ВМЕСТЕ
Неугомонная волна день и ночь без устали хлещет и лижет гранитный берег; долго она трудится напрасно, каждый раз отброшена в дальнее море... И вот проходят годы, и подмытая скала срывается с берега и с гулом погружается в бездну.
М. Ю. Лермонтов
В день 23-го апреля, когда, по народному поверью, святой Юрий «отмыкает» землю, проснувшуюся от зимнего сна, и ее соки начинают тянуться вверх, в растения, жители предместья — ремесленники и крестьяне — проснулись ранее обычного. Это был первый день выгона скота на пастбища. Еще не занималась заря, а уж во всех дворах сновали люди, скрипели запоры клетей, мычала и блеяла скотина.
Софрон расстелил перед порогом хлева овчину шерстью вверх и сунул под нее ломоть хлеба. Для того, чтобы корова была здорова, полагалось вместе с хлебом класть вареное яйцо, которое потом достанется пастуху. Но яиц в доме Софрона давно не было. Правда, пастухом в этом году пойдет его Евдокия, она не обессудит.
За зиму корова изголодалась. Несколько раз приходилось ее «поднимать» — подвязывать веревками к потолочным балкам на три-четыре дня, усиленно подкармливая соломой с крыши. В те дни Софрон просыпался по утрам с одной мыслью: «Как там Буренка?.. Господи, продли ее дни, дай дожить до паши!»
Перекрестившись, Софрон поцеловал корову в морду и толкнул к двери.
Евдокия уже была на улице. В руке у нее палка, через плечо свисает торба-сума. Волнуясь, она подносит ко рту посвирелку из веточки бузины.
Эту короткую глуховатую, чуть жалобную песенку знали и люди, и животные. Она звала изголодавшихся коров и овец на весенние просторы, на зеленую волю. И был этот зов радостен, хотя не сулил ни изобилия, ни беззаботности — будут утомительные переходы, будут оводы и солнцепек, будут колючки и полынь.
Евдокия запрокинула голову, словно зов ее обращен к небу. Софрон глядит на свою дочь, невысокую, тонкую в кости, с волосами цвета выгоревшей травы, со щеками, впалыми, как бока их Буренки, и слезы застилают ему глаза. «Господи, накорми всех досыта», — шепчет он, веря и не веря, что долгая голодная зима осталась позади.
Немало пришлось Софрону уговаривать односельчан, пока убедил их доверить стадо Евдокии. Напоминал ее заслуги: два года ходила в подпасках, когда же умер старый пастух, последние месяцы сама блюла стадо и ни одного ягненка не утратила.
