Славен город Полоцк - [29]
— А что храм наш в Сельце — поднимается? — спросил князь, перебив размышления Якуна.
— Поднимается, — ответил тот и вспомнил: — А мастера-то Иоанна тоже братец твой уволок.
Бориса словно подменили. Вскочил, заметался по горнице, остановился перед боярином, крикнул:
— Вернуть мастера, если жив!.. Перехватить все переправы! А не догонишь — выкуп Глебу посули.
Якун впервые видел Бориса таким — гневным и огорченным. Подумал, что если придется когда-нибудь мстить Борису, то именно так: сжечь эту церковь...
В пределах княжества было три переправы через Двину. Якун решил выслать к каждой по полусотне ополченцев. Такое количество воинов не сразу соберешь, не сразу и снарядишь, а трогать дружину князь не разрешил. Впрочем, Якун не сомневался, что грабители успели ускользнуть. Тем более он выполнит приказ Бориса. И перед Великим князем это тоже будет в заслугу.
Но на утро на рыночной площади, где обычно назначался сбор ополчения, вместо трех конных полусотен собралось не менее пятисот человек, преимущественно пеших. Многие были при оружии, другие имели в руках дубинки, секиры, молотки, цепы, коромысла — что попалось. Немало было и людей с пустыми руками — старых ремесленников, уважаемых купцов, рыбаков, свободных смердов. Но все лица выражали одну и ту же непонятную Якуну решимость. А ополченцы не торопились выделиться из этой толпы, разбиться на полусотни и десятки.
— Пошто самовольно явились? — обратился Якун к ближайшей группе гражан. — Иным разом силой вас не затащишь.
— И незван гость дорог, — дерзко отозвался один старый кузнец. — Собирай, боярин, вече. Вот и поп идет, благословит.
Вече? Да, только тут Якуну бросилось в глаза, что собрались все главы семейств — ни одного подростка, ни одной женщины. Зато тут были литвины, летгола, чюдь — представители всех племен, проживавших в городе. Да, это сборище имело право вече.
— А бояре?.. Ни одного же нет! — с радостью нашел Якун возможность отклонить неожиданное требование гражан. — Да и ради чего вече собирать?.. А князю ведомо про то? Пойду князю доложу.
Но толпа сомкнулась вокруг него.
— Сами доложим, как решим, — произнес кто-то. — На Глеба желаем идти.
— На Глеба князь повелел три полусотни послать. Кто зван — оставайся, остальные уходите.
— На Глеба веди нас, на Дрютеск! — раздались требовательные голоса. — Что твои полусотни! Пора с волка шкуру спускать.
Боярин опешил. Идти на Глеба сейчас, пока его не обложили войска прочих русских князей, было совершенно безрассудно.
— Да вы что?.. Да вы кто? — начал он громко тем привычным голосом, который гнул людей к земле. — Уже и князь наш тут не голова, вам доверил думать за себя? А указ его забыли — без его или моего дозволения оружно на улицу не выходить?..
И вдруг Якун осекся. По каким-то неуловимым приметам он понял, что его теперь не боятся. А где нет страха, нет и подчинения.
— Продолжай, боярин, вразумляй нас, неразумных, — насмешливо крикнул молодой рыбак, стоявший неподалеку. — Невдомек нам, почему серую породу щадить.
И снова раздалось из глубины этого, вдруг ставшего страшным, сборища:
— Будь воеводой, боярин... пока иного не выбрали.
Угроза содержалась даже не в этом голосе, звучавшем скорее добродушно, а в тех улыбках, которые неожиданно мелькнули на многих лицах — улыбках насмешливых и неуважительных. Боярин почувствовал себя пленником этой простой чади. Ни приказывать, ни спорить, ни убеждать он больше не мог. Надо ответить так, чтобы их успокоить. И время выгадать также надо. И он говорит:
— На Глеба пойдем все... А где припас? Оружие где? Посмеется Глеб над вашими цепами. Или лишняя голова у каждого из вас есть?
На высоком берегу Друти, недалеко от города Дрютеска, дубовый тын ограждает обширный двор. Его центральная площадь утоптана до блеска, притрушена кое-где соломой и сеном. Ни одной лавки либо навеса нет на площади, хотя она, несомненно, торговая, для живности, — судя по рядам часто вбитых в землю колышков с кольцами и обрывками веревок на них.
Вокруг площади возвышаются крыши складов-землянок. В таких землянках, а скорее — ямах, если обвесить стены полками, можно хранить и шкуры, и смолу, и кузнечные изделия. А если еще обшить пол и стены досками да сделать тягу против сырости, тут можно держать и зерно в бочках.
Но ямы не обшиты досками, пол не выложен даже хворостом. Совсем особый товар хранится здесь, не боящийся ни сырости, ни плесени, ни холода, ни ветра, — юноши и девушки, схваченные на землях полян, в лесных селениях смольнян, в урочищах вокруг Искоростеня, всюду, куда удавалось пробиться силой или проникнуть хитростью; смолокуры и дровосеки, ремесленники и рыбаки, которых разбойники настигли в лесу, на реках, на безлюдных дорогах.
Четыре раза в году съезжались сюда купцы за «товаром». Тогда с готовностью распахивались единственные ворота дворища, усиливались караулы вдоль стен и на дозорных башнях, а из ям выводились отощавшие и полуослепшие пленные, привязывались к колышкам. Гости медленно шли вдоль рядов, щупали мышцы рабов, били их в грудь, смотрели в рот, приценивались. Оставшихся после распродажи пленных уводили обратно в ямы. Большинство охранников рассылалось по окрестным землям за новой добычей, над лагерем снова смыкалась тишина, прерываемая лишь стуком лопат за крепостной оградой, где находилось кладбище.
