Славен город Полоцк - [27]

— Оборони, боярин, от обид, — отвечал за всех один из просителей. Это был ветхий старец, едва державшийся на ногах. — От князя Глеба нас грабят, от смольнян тож, и от Новгорода приходили, коров увели. У кого нам еще заступничества искать?

— У князя же нашего, у Бориса Всеславича.

По неровному ряду просителей прошел едва слышный шепот. Затем старик снова заговорил:

— Известно, у князя, продли господи его лета! А только станет ли он из-за нас, смердов, брата своего корить?

— А что я могу против князя Глеба сказать?

— Против не надо ничего. Ты нас только от его людей и от иных наездничков оборони. Бери нас, боярин, под свою руку!

— Объявить вас моими людьми? — будто колеблясь, повторил тысяцкий. — Тогда, конечно, не посмеют рушить вас разбойники. А как же дети ваши? А внуки?

— За всех, боярин, заступись — и за детей, и за внуков, за скотину и дома. Иначе все сгинем.

Старик оглянулся на своих товарищей. Те угрюмо молчали.

«Что вы делаете, люди? Навеки себя в кабалу отдаете!» — хотелось крикнуть купцу, но вспомнил, что однажды боярин уже угрожал ему ямой, и отвернулся от этих несчастных.

— Все согласны? — притворяясь озабоченным, спросил тысяцкий.

— Все, — отозвался старик. — Иначе выхода нет, хоть помирай.

— Так!.. Записывай их имена, — кивнул боярин дьяку.

Теперь уже не притворное участие, а нескрытая радость чуется в голосе боярина. Микула глядит на его скулы, и ему кажется, что он видит боярина нагим — ребра у него выпирают, как и эти скулы, ребра поджарого голодного волка. Не ворона, а волк.

Крестьяне ушли. Убрался и дьяк. Боярин пригласил Микулу к столу.

— Садись, гость отважный. Беда какая случилась или по иному делу пришел?

— Покусали и меня звери Глеба. Уже под самые стены наши подбираются. А мы не бережем ягнят, так всех растеряем.

— Ты ягненок?.. Ты?.. — В недобром смехе затряслось жилистое тело боярина. Купец поглядел на него холодно, сурово. Боярин оборвал смех. — Так, так, — промолвил он, с трудом и не сразу придав своему лицу выражение сочувствия. — Живота не лишили тебя, в плен не уволокли — спасибо скажи. А рухлядишку новую добудешь. Купцы, они изворотливы, хитрющи... Хочешь — велю всем ловцам, кто сколько тебе шкурок продал, дать еще столько «на войну».

— Не о том забочусь, — возразил купец, поморщившись: знал, что после непосильных поборов охотники замыкались, переставали доверять, утаивали добычу. — Ловца разорим — и самим разорение. Наказать бы надо воров. Как допускаем такое: поставил Глеб в своем Дрютеске балаганы и ямы, со всей Руси хватает мужей, жонок, детей, туда их волочит и Махмудам за рабов продает. Нет теперь такой державы в мире, где бы русских не знали рабов. Тем и прославлены между народами: пенькой, смолой и рабами... Что молчишь, боярин?

Тысяцкий — в мирное время верховный городской судья, а в случае войны вождь ополчения — обладал громадной властью. Но сейчас он прикинулся беспомощным и наивным.

— Не наше дело в княжеские свары встревать. И Глеб, и Борис, и Давид одинаково сыновья Всеслава. Кто из них больше прав — разве можем мы знать? Один бог им судья... Посмеешь ты назвать прочих двух виновными против Бориса?

— Было при Всеславе одно великое княжество, а по нем стало три дробных и худых, — горячо возразил Микула. — Торговля же теперь навовсе захирела. На дорогах за Двиной, на Уле, на волоках к Днепру — всюду, где раньше купец свободно шел, нынче только стерегись воров. Утраты наши считаешь ли?

— Не станет князь на брата дружину свою посылать и тысячье скликать — то ведомо мне, — покачал боярин головой. — Да и нам не с руки, если подумать. Сам сообрази: был князь один, и все при нем мышатами ходили. Теперь они друг друга за руку держат — ан свободы нам прибавилось. Считай, четверть сотни новых закладников[15] у меня за эти дни. Да немало похожих смердов от иных бояр перешло. Ну, а у меня, — усмехнулся он, — уже станут непохожими, никуда не пойдут. — Бросив пытливый взгляд на купца, боярин вдруг осекся, понял, что сказал лишнее. Хорошо, что хоть главное утаил: боярин ненавидел своего князя Бориса не меньше, чем этот купец князя Глеба. Думалось боярину не раз, что под Глебом жил бы он веселей — тоже немало нашел бы людишек, кого в рабство продать. С поселян, и купцов, и ремесленников вдвое дани тянул бы. А помрут с голоду данники — другие найдутся. Дружины больше надо бы ради этого, не две сотни, а пять. Да тих князь Борис сам и другим велит быть тихими.

— Стало быть, на радость тебе наши беды? — негромко заметил Микула, давно разгадавший тайные думы тысяцкого.

— Не на радость, нет! — мгновенно придав своему лицу выражение озабоченности, воскликнул тот. — С болью в сердце считаю, сколь помножилось ныне несчастных, что защиты ищут. Разумею, как и ты, откуда лихо идет, да противостоять не можем. Покоряться надо судьбе, покоряться... Так о чем твоя просьба? — резко оборвав себя, холодно и строго спросил боярин.

Купец объяснил: скоро ему придется отправлять караван через волоки на Днепр, на полдень, а дорога неспокойна. Просит выделить ему с десяток оружных людей для охраны.

— Хорошо, подумаю, — ответил боярин, а про себя тут же решил, что не только никакой охраны не даст купцу, но еще пошлет ночью десяток верных людей на волок перехватить и ограбить купеческие лодьи.