А смысл жизни Анилина—скакать, скакать, что есть сил скакать, и для него в эту весну по-прежнему самыми счастливыми минутами были те, когда Николай надевал ему узду, подседлывал, и они носились по степи, сметая копытами под корень лиловые метелки прошлогоднего полынка и вдавливая в землю неломкие ковыльные стебли.
Они готовились к новым поездкам в Москву, Берлин, Париж, Кёльн. Но когда подошел срок отъезда, пополз из одного конюшенного хлева в другой слух о том, что у Анилина нездоровое сердце. Дополз этот слух до начальства, которое и поторопилось распорядиться: Анилина до скачек больше не допускать. Николай стал протестовать, а ему показывают кардиограмму, из которой явствует: у Анилина эмфизема легких и деформация, расширение сердца— тут уж не до призов, быть бы живу.
—Не может быть больной лошади, которая всю зиму несла такие нагрузки, какие ни одна—подчеркиваю, ни одна,—здоровая нести не способна! — горячился Насибов, а главный зоотехник в ответ ему сурово и непреклонно:
—Слова к делу не пришьешь, а у нас документ, кардиограмма сердца. Точно такая же картина и с анилиновой двоюродной теткой...
Николая не интересовала двоюродная тетка, он раздосадованно хлопнул дверью.
—Бумажные души! Я жаловаться буду!—выпалил напоследок и поехал в Москву за правдой.
Думал к министру на прием попасть, но это оказалось излишним: начальник главка Григорий Васильевич Нечипуренко выслушал и поверил Николаю.
1 Мая был праздником и для Анилина: в этот день за ним пришел из Москвы специальный автобус. Правда, он его уж не ждал—совсем растренировался, только и делал, что ел. Когда еды вдосталь, взрослые лошади (впрочем, так же, как и люди) едят больше, чем им требуется,— в этом трагедия возраста: движений меньше, а аппетит тот же, если не больше. Анилина все баловали—кто ни придет на конюшню, непременно принесет либо шоколадку, либо яблоко, либо еще что-нибудь вкусненькое. Растолстел Анилин так, аж самому стыдно: Николай встретил в Москве — не узнал.
Только дело это вполне поправимое: как начал Насибов устраивать ему утром и вечером резвые галопы, мигом пятьдесят килограммов веса как не бывало. Правда, однажды на проводке вечером у Анилина пошла из ноздрей кровь. Ну, понятное дело, паника, ветеринары тут как тут:
— Ага, а мы что говорили?
— У меня тоже иногда от жары да усталости такое бывает,— ответил Николай.
Конечно, ничего особенного не было в том, что какой-то сосудик лопнул от напряжения, но зловещий шепоток пополз: болен крэк, не сможет выступать. А Насибова больше всего раздражала эта фраза: «Ага, а мы что говорили?» Напоминала она ему об одном пакостном человеке, жившем с ним в городке конезавода «Восход».
Они тогда вместе получили квартиры в одном доме, даже в одном подъезде. Насибов привез издалека маленькую елочку и посадил возле дома среди березок. А новый его сосед, живший на втором этаже пенсионер буркнул:
— Зря, не приживется, потому как недугов много, а здоровье одно. Не климат ей тут.
А елочка прижилась и так полюбилась всем, что за ней ухаживал весь подъезд, вернее, почти весь—пятнадцать квартир. Только старикан со второго этажа не ухаживал, говорил:
— Мартышкин труд это. Все одно летом мальчишки поломают.
Мальчишки летом гоняли мяч, случалось, мазали и вместо ворот зафутболивали в окна, но елочку не трогали. И дожила она, милая да стройненькая, до зимы.
— Ну теперь-то ей крышка!—проскрипел пенсионер, встретив на лестничной площадке Насибова.
— Почему?
— Новый год. На базаре елочка рубль с полтиной стоит.
— Никто не посмеет!
Старикан осуждающе замотал головой, поучил Николая уму-разуму:
— Нет, милок, рыбку за хвост не удержишь. Насибов на своем стоял:
— Плохо вы о людях думаете, нет такого подлеца!
Но оказалось, что такой подлец есть. Утром тридцать первого декабря елочка еще стояла. И днем Николай видел ее через окно, а вечером вышел на улицу—нету: снег примят, маленький пенечек стоит, а вокруг чернеют, как стреляные гильзы, щепки, хвойные ветки.
Насибов отошел в сторонку, посмотрел на свой дом. Все окна были освещены, во всех квартирах стояли наряженные елки, во всех квартирах была радость. В одной из них получили эту радость, сэкономив рубль с полтиной. А вскоре и старикан на улицу вышел, подошел к пенечку, ухмыльнулся:
— А я что говорил?!
И была в этой ухмылке радость. Ведь радость бывает разной... У каждого своя радость.
Сейчас Николай гнал прочь воспоминания о той елочке и пенсионере, но слова ветеринаров—«Ага, а мы что говорили?»—угнетали его схожестью звучания, скрытым торжеством. И он снова, как несколько лет назад, когда надо было отстаивать Анилина, доказывать его исключительность и возражать против продажи иностранцам, думал в отчаянии: «Неужели у этой благородной, великодушной и феноменально одаренной лошади могут быть враги?» Увы, как нашелся враг у той невинной елочки, были и у Анилина недоброжелатели—люди, которым собственная амбиция была, дороже истины. К счастью, их было ничтожно мало, Насибов крепко верил в это, спокойно продолжал свое дело.
Однако в один из сумрачных дней вызывают его вдруг в народный контроль. Пришел он в кабинет директора Московского ипподрома Долматова, а там его два строгих человека ждут. Задают вопрос в лоб:
