Сладостно и почетно - [28]

Полковник повернул обратно к машине, Шлабрендорф еще раз задумчиво оглядел грозную заржавленную громаду мертвого танка и пошел следом.

— Я вот еще что хочу сказать, — продолжал Тресков. — Мы тогда, в марте, не учли одной очень важной детали. Сталинград многих отрезвил, это так, но у многих он породил и бешеную жажду реванша. Вспомните, какое было ликование, когда русских выбили обратно из Харькова. А когда Геббельс в Спортпаласте кричал: «Встань, Германия, отомсти за мертвых на Волге!» — вы же слышали этот исступленный рев толпы, эту нескончаемую бурю аплодисментов — поверьте, Фабиан, все это было искренне…

— Мы как раз говорили о заразительности эмоций.

— Нет, нет, не надо упрощать! Сейчас миллионы немцев ждут обещанного летнего наступления: страна привыкла к тому, что летом мы побеждаем. Теперь представьте себе, что именно весной — в марте — фюрер становится жертвой покушения. Как бы это выглядело? Снова «кинжал в спину» — как в восемнадцатом? В глазах рядового немца мы были бы людьми, укравшими у Германии победу…

— В глазах дураков и фанатиков мы всегда будем предателями, даже если нам удастся устранить фюрера лишь накануне краха.

— Да, но с каждым новым поражением число фанатиков и дураков сокращается.

— Увы, Хеннинг, дураки бесчисленны… Хотя в принципе я согласен: покушаться на верховного главнокомандующего в момент подготовки крупной наступательной операции — это неосторожно.

— Это политически самоубийственно. Трудно даже понять, как это никому тогда не пришло в голову. Вот теперь, если он в конце концов решится запустить «Цитадель» — и опять проиграет…

— Вообще странно, что мы так с этим тянем, — заметил Шлабрендорф. — Оперативный приказ поступил еще в апреле, сейчас середина июня… Правда, там было сказано «как только позволят условия погоды», но дороги давно высохли.

— Мы попросту боимся. Вы же знаете, насколько неустойчиво положение в Италии; пока там как-то не определится, начинать здесь опасно. А с другой стороны, каждый день промедления позволяет русским еще больше укрепиться, накопить еще больше сил. Они сейчас буквально накачивают Курский выступ своими войсками, а глубина обороны — это фантастика, по данным воздушной разведки там не меньше пятнадцати километров сплошной фортификации… Земляной, правда, но мы-то уже знаем, как они умеют ею пользоваться! Хейнрици при мне спорил по этому поводу с командующим, доказывал, что успеха между Орлом и Белгородом нам не добиться. Кончилось тем, что Клюге довольно грубо его оборвал.

— А сам Клюге, значит, уверен в успехе?

— Черт его знает, в чем он уверен…

Тресков постоял у машины, пощелкал пальцами по зачехленному штабному флажку на правом крыле и раскрыл дверцу. «Мерседес» накренился под его тяжестью, потом осел и на левую сторону — когда Шлабрендорф устроился за рулем.

— Черт его знает, — задумчиво повторил полковник. — Я же говорю — человек с двойным дном… Вчера вызывает меня и дает набросок телеграммы в генштаб… на имя Цейтцлера, с пометкой «доложить фюреру». Вот, говорит, не откажите в любезности составить текст по этим тезисам, потом дадите мне на подпись, но отправлять пока не будем. Телеграмма как раз по этому поводу, насчет «Цитадели». Ну, он там разбирает возможности, которые предоставляет сейчас противнику наше бездействие, затем сравнивает преимущества наступления и обороны — и приходит к заключению, что, поскольку столкновение с главными силами противника неизбежно, лучшим решением будет действовать по плану «Цитадель». При этом, конечно, куча оговорок — операция возможна только при наличии таких-то и таких-то предпосылок и так далее. Я все это прочитал тут же при нем, кое-что мы уточнили, а потом — я уже собрался уходить — он меня задержал и говорит полушутливым тоном: «Вижу, полковник, наши мнения в данном случае расходятся». Я ответил, что уже имел честь доложить свои соображения касательно плана «Цитадель» и что оперативный отдел не располагает какими-либо новыми данными, которые заставили бы меня думать иначе. И вот тут он мне сказал любопытную вещь. Улыбнулся этой своей полуулыбочкой, поиграл моноклем и говорит этак вскользь: «Но согласитесь, мой милый полковник, надо же когда-то кончать со всем этим…»

— С чем именно? — спросил Шлабрендорф, забыв руку на ключе зажигания.

Тресков пожал плечами.

— Как вы понимаете, этого вопроса я ему задать не мог.

Шлабрендорф усмехнулся, запустил двигатель и медленно тронул машину с места.

— Да, Клюге есть Клюге, — пробормотал он через минуту. — А что, если он действительно верит в возможность покончить с русскими этим летом?

— Фабиан, можете думать про фельдмаршала что угодно, но не считайте его болваном, способным поверить в возможность «покончить с русскими». Клюге — образованный офицер, и он прекрасно знает военную историю Европы… не в пример вам, кстати, весьма смутно представляющему себе даже путь Великой армии.

— Я шпак, — скромно возразил Шлабрендорф. — И в юности зубрил римское право, а не вашу военную историю.

— Давно могли бы пополнить образование у себя в абвере. Так вот, слушайте: у русских есть свой — национальный, я бы сказал, — метод ведения войны, и придерживаются они его с неукоснительным постоянством. Всякий раз, когда Россия оказывается втянутой в большую европейскую войну, война застает их врасплох, неподготовленными, растерянными, плохо вооруженными. Это всегда период кризиса, когда, казалось бы, еще один толчок, и страна рухнет. Но из этого кризиса, Фабиан, русские всегда каким-то чудом выкарабкиваются. Они начинают медленно накапливать силы, равновесие постепенно восстанавливается, и в конце концов они вдруг оказываются несокрушимо сильными. Это всегда так. Я повторяю: всегда! Так было в семнадцатом веке с поляками, в восемнадцатом — со шведами, в девятнадцатом — с французами… ну, а в двадцатом — с нами, оба раза. Да, да, я имею в виду и ту войну, не удивляйтесь! Там позже вступили в игру совершенно иные факторы, но к концу шестнадцатого года наш Восточный фронт трещал уже по всем швам. Короче говоря, русские всегда начинают с поражений, но кончают победой. Заметьте, я не случайно сказал: в больших войнах! Малые локальные конфликты, вроде Севастополя или Порт-Артура, не в счет. Тут тоже есть определенная закономерность: русским, чтобы воевать хорошо, надо воевать всерьез. В большой войне на карту ставится жизнь нации, и нация всегда это понимает…