Сладостно и почетно - [156]

— Нет, что ты! Фанатичный католик, мы для него — временные союзники. Но человек очень неглупый… несмотря на вздорные поповские идейки. И, главное, честный. Был когда-то судьей, а после принятия «Нюрнбергских законов» сразу подал в отставку…

Фрау Марта принесла большую чашку того же пахнущего сельдереем бульона — Людмиле начинало уже казаться, что в этом доме ничем, кроме «Магги», не питаются. Роберт развернул свой пакет и принялся за еду.

— Так вот, Труде, какое получается дело, — сказал он. — Как ты насчет того, чтобы вернуться в Дрезден?

Людмила решила, что ослышалась.

— В Дрезден? — переспросила она. — К проф… к фрау Ильзе?

— К кому? А-а… нет, нет. Чего ради? Нам нужен человек на «Заксенверке», на должность переводчика в лагере восточных рабочих. Там, видишь ли, существует организация, но связь ее с нашими товарищами может надежно идти только через переводчика.

— Неужели там никто не знает языка?

— Да нет, дело не в этом! Немцам запрещено общаться с восточными рабочими — ну, естественно, в цеху всегда можно украдкой перекинуться словом-другим, — но речь идет о прочной, постоянной связи. Понимаешь? Только переводчик может иметь постоянное общение и с русскими, и с немцами, поэтому мы всегда стараемся подсовывать на эту должность своих людей, но откуда их взять? Очень немногие из наших товарищей знают русский, а восточных рабочих на должность переводчиков, как правило, не берут.

— Почему же не берут? Мне предлагали быть переводчицей.

— Когда?

— Еще дома, когда регистрировалась в трудовом управлении, а потом уже здесь, в Германии, в Дрездене. Как только туда привезли — в начале сорок второго года.

— Да, тогда еще брали, позже появились какие-то новые инструкции на этот счет. И потом другое — из «восточных» мало кто владеет немецким в достаточной степени. Словом, послать туда некого, поэтому и вспомнили о тебе… С кадрами у нас беда, понимаешь. После двадцатого июля так все прочесали…

— Коммунисты ведь, я слышала, не участвовали?

— Что из того, — Роберт пожал плечами. — Там уж не разбирали — кто участвовал, кто не участвовал. Имя Тельмана тебе известно?

— Странный вопрос, товарищ Роберт.

— Ну, так вот — он-то уж никак не мог участвовать, поскольку сидел в Бухенвальде уже десять лет, однако и его казнили в августе — заодно, так сказать.

— Как, разве Тельмана казнили? А я и не знала… — Людмила помолчала, потом спросила: — Товарищ Роберт, я все-таки не очень понимаю — компартия всегда была в Германии такой сильной, как же могло получиться, что немецкие рабочие поверили Гитлеру?

— Положим, поверили ему далеко не все рабочие, — возразил Роберт, шумно прихлебывая бульон. — Но кое-кому он головы заморочил, тут ты права. Что далеко ходить — был у меня братишка, младший. Он с детства все авиацией увлекался, просто помешан был на этом деле, и самой его святой мечтой было научиться летать. А тогда, в начале тридцатых, это было не так-то просто сделать. Имелся у нас в городе клуб планерного спорта, да только спорт этот был тогда самым что ни на есть господским — все равно что держать верховую лошадь или ездить в Альпы, чтобы побаловаться слаломом. Бешеных денег это стоило, летать на планере; сама понимаешь, рабочему пареньку оставалось только снизу любоваться… Ну ладно, а потом — Гитлер уже был канцлером — прибегает раз Карл-Гейнц со своей работы, он учеником работал в механической мастерской, и кричит, что его записали в планерный кружок, и это ни пфеннига теперь не стоит, а все оплачивает государство… Соображаешь, какая механика? Словом, занимался он в этом клубе, потом освоил моторное пилотирование, пошел в летное училище, окончил одним из лучших. Присвоили ему офицерское звание: лейтенант люфтваффе. Попробовал бы кто при нем слово сказать против нацистов! Я-то, понятно, пробовал, и не раз, но куда там. Без фюрера, говорит, я так и проторчал бы всю жизнь у верстака, а он дал мне все, о чем только можно было мечтать… С начала войны до сорок второго года мы не виделись, а потом — меня уже демобилизовали в таком вот виде — приезжает он в отпуск, довольный такой, «железку» получил за Крит… Опять у нас с ним разговора не получилось. Теперь, говорит, только вот добьем русских, Англия тогда сама лапки кверху, а с Америкой мы договоримся. Летом сорок второго была у нас с ним эта встреча — его как раз на Восточный перебросили из Африки; и я ему сказал: посмотрим, говорю, как это вы русских будете разбивать, ты-то России еще не нюхал, а я побывал с Готом под Тулой. Да, и через полгода приходит вдруг матери такая бумага: бывший лейтенант Карл-Гейнц Фрелих расстрелян по приговору военно-полевого суда за трусость и пораженческую пропаганду. Ну, трусость — это они пусть другим рассказывают, братишка у меня был отчаянный из отчаянных. А насчет пропаганды дело другое. Конечно, сознательно вряд ли он ее вел; просто, думаю, дошло наконец и до него, что к чему, ну он и высказался где-нибудь… без околичностей. Я позже говорил с одним из его сослуживцев; так они, оказывается, летали в Сталинград — туда возили боеприпасы и продовольствие, а оттуда забирали раненых. Неудивительно, что у Карла в конце концов сорвало резьбу… видеть все это своими глазами — тут и самый осторожный не утерпит, а брат был вообще человек отчаянный, самого черта не боялся.