Сквозь тернии - [24]

— Как это? — Яська недоверчиво посмотрел в Колькины глаза, силясь определить, говорит ли тот правду или же просто сочиняет, желая сойти за умного.

— Очень просто: у стрижей очень длинные крылья — как у самодельных планеров, — так что им очень сложно взлететь на ограниченном клочке пространства. К тому же нет места для разбега. А он видал какой?..

Яська кивнул.

— Ага, здоровый. Меня, вон, даже с ног повалил. Но это я просто не ожидал!

Колька кивнул.

— Ещё бы… Такой, поди, и за шхибот, случись что, утянет запросто!

— Да ну… не утянет, наверное…

Колька засмеялся.

— Да шучу я, конечно же, не утянет! Просто и впрямь большой больно.

— И что же теперь с ним будет?

Колька задумался. Потом ответил, ковыряя пальцем в ухе:

— Ничего. Если собаки, конечно, деревенские не учуют… Или кошаки — они тут вечно стаями носятся, терроризируют кого не попадя. Недели не проходит, чтобы хотя бы одна усатая рожа в голубятню не залезла.

— У тебя есть голубятня?

— А то! — Колька горделиво задрал нос. — Если хочешь, могу показать.

— Хочу!

— Договорились. Только завтра, а то уже поздно очень, а у меня ещё дел немерено.

Яська вдруг опомнился, всполошился, заломил кисти рук.

— А с ним как же быть?!

— С кем? — не понял Колька.

— Ну со стрижом! Нельзя же его тут просто так бросать!

Колька задумался.

— Да, действительно, нельзя.

— А что же тогда делать?..

— Есть одна мысль. Жди, я скоро вернусь!

И, не успел Яська толком сообразить, что происходит, как Кольки и след простыл, — лишь где-то над головой постукивали друг о друга головки потревоженного белоцвета.

Аверин замедлил ход, затем и вовсе остановился. Сел на головку рельса, обхватил руками хмельную голову.

— Что же такое происходит? Куда подевался тот весёлый Яська, с открытой к чувствам душой? Что его погубило, оставив лишь мимолётный луч в памяти, который брезжит от случая к случаю, словно заточённый где-то за гранью? Его словно что-то держит. Не пускает обратно, в мир эмоций и света. Оттого всё именно так.

Аверин заплакал.

На автобане над головой сгрудилась «пробка».

США. Калифорния. Пасадена. «Калтех».

Элачи сидел в здании библиотеки Милликена и колупал коротко стриженые ногти. В детстве у него была дурная привычка: то и дело зачищать кутикулы на пальцах, особенно когда нечего делать. Сейчас дел было выше крыши, однако детская привычка неизменно напоминала о себе вот уже целую неделю.

«Конечно, это нервы — что же ещё…» — успокаивал себя Элачи, хотя спокойствием и не пахло. Нервы были натянуты до предела — прикоснись, зазвенят, будто струны, — голова забита суетливыми мыслями, а сознание и вовсе пребывало где-то далеко-далеко, за чертой рациональности.

По ночам снилось чёрт-те-что. Точнее снилось ничто: чёрная мгла, в недрах которой угадывается некое шевеление, словно с той стороны закопчённого стекла копошится что-то живое, а может и не живое, однако наделённое сознанием, а значит, целью.

…Элачи понял, что невольно засыпает. Всё от бессонных ночей — он просыпался всякий раз, как пытался заглянуть за то самое стекло, что в других снах так походило на покрывало. Он просыпался и не мог заставить себя заснуть снова, ощущая в собственной груди продолжение того самого шевеления, что зародилось во мраке сна.

Элачи встрепенулся, беспокойно заёрзал по креслу, пробежался взором по раритетным стеллажам.

«И впрямь законсервированное время — всё будто застыло, сделавшись чужим и неподвластным. Как и тот мир, что окружает нас в действительности. Прежние идеалы канули в лету, сменившись чем-то внеземным, а на место общепринятого порядка выползло сплошное непонимание происходящего, умиротворённость. Действительно, то, что будет послезавтра не в силах представить никто на этой планете, потому что всяк думает, что завтра, с самого утра, всё начнётся сызнова. Так было не раз и не два, а оттого мы утратили страх, утратили веру. Утратили истину. Нам бросили на завтрак правду, и мы копошимся в ней, уверенные в том, что вершим свою судьбу сами».

Элачи вздохнул. Глянул на своего притихшего собеседника. Тот склонился напротив, силясь разобрать мелкий печатный текст.

Жан-Луи Шэмьё — президент Калифорнийского технологического института (сокращённо «Калтех») — оторвался от изучения бумаг и уставился мутным взором на беспокойно вздрагивающего Элачи. Стеллажи за спиной декана ожили и стремительно понеслись вперёд, как в каком-нибудь киношном спецэффекте, а сам Шэмьё, при этом, резко увеличился в размерах, так что Элачи почувствовал себя загнанной в угол мышью.

Элачи нездорово поёжился.

Шэмьё скривил острый подбородок, видимо снеся странную реакцию собеседника на свой счёт, откашлялся и заговорил мягким голосом:

(Элачи показалось, будто с каменной скалы сыплется отшлифованный ветром песок)

— Нужно заметить, очень занимательно. Хм… Да, немного смахивает на Голливудский сценарий, но против фактов, как говорится, не попрёшь.

Элачи усердно закивал, тут же подался вперёд, припоминая своё первоначальное состояние во время беседы с техником в подшефной Лаборатории реактивного движения.

— Я поначалу тоже принял всё за шутку. Точнее, э-э-э, за некомпетентность обслуживающего персонала — сами знаете, на что эти юнцы-практиканты горазды…