Сквозь столетие. Книга 1 - [7]

Нерадостной была их свадьба, не лежало у него сердце к молчальнице Мотре. Однако родители настояли, да еще и помещику очень захотелось погулять у них на свадьбе, вот и повел ее к венцу.

Такие нерадостные мысли одолевали его в вагоне, а в казарме выбили их из головы. В первый день казарменной жизни Никита не почувствовал ее «прелестей». Новобранцев повели в баню, одели в казенную одежду, после ужина каждому показали его койку.

А на второй день чуть свет Никита услышал крики, грохот. И поначалу не понял, что происходит. Ему как раз снилась Запорожанка, что-то ласковое говорила мать. Как вдруг его будто чем-то кольнули в бок. От резкой боли вскочил и увидел перед собой лицо рыжеусого унтера.

— Ты что? Дома на печи вылеживаешься? — выпучил глаза унтер и еще раз толкнул его.

С этой минуты для Никиты началась изнурительная солдатская жизнь. Первые недели гоняли так, что, добравшись до койки, Никита падал и мгновенно засыпал. А на рассвете, когда после дневной и вечерней муштры хотелось поспать, звучала команда: «Подъем!» — и солдаты словно шальные срывались с коек и мчались что есть мочи к умывальнику, кое-как споласкивали лицо и руки, стремительно одевались и обувались. На все это давалось пять минут. Каждый должен успеть за это время одеться и заправить койку. После этого беги и становись в шеренгу. А усатый унтер как ястреб посматривает, все ли успели занять свои места и вытянуться в струнку. Худо будет тому, у кого обнаружит незастегнутую пуговицу или пряжку на поясе, съехавшую набок. Никита был правофланговым, на него все равнялись, и поэтому он всегда мчался как ошпаренный, чтобы первым стать на свое место. Однажды он споткнулся, унтер заметил и погрозил ему кулаком.

Казалось, что сегодня их гоняли пуще прежнего. То вперед, то назад. Сколько этих внезапных команд слышал он во время маршировки: «Кру-гом!»

Надо было с ходу, не ломая шеренги, мгновенно повернуться и попасть в ногу со всеми, четко печатая шаг, ведь унтер внимательно прислушивался, «не молотит ли кто горох». А через минуту слышалось грозное: «Кру-гом!»

Никита до того выбивался из сил, что к обеду еле волочил ноги. Однажды при неожиданной команде «Кругом!» зацепился за какую-то щепку и упал. И хотя он моментально поднялся и продолжал шагать в шеренге, унтер взбешенно закричал:

— Гамай! На первый раз устный выговор! Не лови ворон! Это тебе не дома возле ступы. Учись ходить. Шагистика — это наш закон! Шагай, маршируй как штык! Прямо и прямо! Не будь бабой! — помахал кулаком перед лицом Никиты.

«Шагистика! Чтоб она сгинула!» — думал Никита, с трудом передвигая ноги. Все, тяжело дыша, молча шли в казарму, а унтер продолжал гаркать вслед:

— Гамай! Тетеря полтавская! Расквасился! Упал, как старая баба! Запомни, в строю надо идти по ниточке! Идешь — чтобы был прямой, как столб! Чтобы гладко все было, как у старика на лысине!

Унтер еще что-то выговаривал, но Никита уже не слышал. Был рад, что доплелся до умывальника.

Вечером Никита решился тихонько, почти шепотом, обратиться к унтеру:

— Да вы же, дядя, с нашей Полтавщины. Так чего же вы на меня кричите? Мы ведь земляки.

Услышав эти слова, унтер еще пуще взбесился:

— Какой я тебе «дядя», макотра дырявая! Никакой Полтавщины! Ты есть солдат императорской гвардии и должон выбросить из головы слово «дядя». Это ты дома возле мазниц с дегтем можешь рассусоливать, а тут стой навытяжку и ешь глазами начальство. Уразумел?

И неожиданно, как будто в шутку, дал такого тумака под ребро, что Никита едва удержался на ногах. Никита не знал, что такое тюрьма, но казарма показалась ему ужасной тюрьмой. Ежедневно чуть свет: «Подъем!», «Стройся!», «Шагом марш!» Затем на плацу пробежка. После того: «К столу!» Позавтракав, снова на плац. «Ать-два», «Ать-два». «По два становись». «Ряды сдвой!» И в колонну маршировать. Домаршируешься до того, что и дышать не хочется. А потом еще загоняют в казарму на словесность.

Жилистый, краснорожий фельдфебель так забьет голову словесностью, что и света божьего невзвидишь. Никита старался запоминать все, что вдалбливал им в головы фельдфебель. Напрягал все силы, чтобы ответить на вопрос: «Кто ты есть?» Набрав в грудь побольше воздуха, на одном дыхании выпаливал: «Я есть солдат императорской гвардии и должон бить и истреблять врагов внутренних и внешних!» Не раз заслуживал похвалу: «Молодец!»

К унтеру и фельдфебелю Никита постепенно начал привыкать, но очень боялся командира роты штабс-капитана Апраксина и командира батальона подполковника Зарецкого. Они были для него чем-то недосягаемым. Особенно пучеглазый и красноносый Зарецкий. Когда он появлялся перед застывшим в шеренгах батальоном, Никита весь дрожал. Боже упаси, заметит какую-нибудь пушинку на мундире или пятнышко глины на сапоге — поднимет такой гвалт, как будто случилась страшная и непоправимая беда. Не только накричит, но еще и прикажет выйти из строя, заставит пальцами снять пушинку и тут же начнет распекать да обзывать обидными словами. И тогда хочется провалиться сквозь землю. А потом еще большую взбучку задаст фельдфебель, вспомнит в замысловатой матерщине всех родственников до пятого колена и таких тумаков надает, что небо с овчинку покажется.