Сквозь ночь - [2]

Вероятно, все было именно так, признания немецкого генерала тут особенно ценны. Но мы этого не знали, не сознавали. Для сотен тысяч людей, продиравшихся в те ночи и дни сквозь леса, сквозь оржицкие болота, на ощупь искавших выхода под градом бомб, под огнем гранатометов, минометов и танковых пушек, — для этих людей случившееся было огромной и необъяснимой трагедией.

Помню темно-зеленый автобус полевой радиостанции, окруженный молчащей толпой бойцов и командиров, ожидавших ответа: что происходит, куда идти, чего ждать, на что надеяться? Три полковника и майор, вышедшие из автобуса, ничего не смогли (или не хотели) сказать. Они тоже молчали.

Я никогда не испытывал доверия к популярной формуле «начальству виднее». Возможно, если бы каждый из нас знал действительное положение, немцам пришлось бы куда труднее на том куске земли.

Но это — предположение. Возвращаюсь к тому, что видел и пережил сам; ведь большая история с ее окончательными выводами есть не что иное, как осмысленный итог отдельных, пусть небольших, историй.

Своего батальона я не нашел. Нашел лишь суконную ненадеванную пилотку, на подкладке которой химическим карандашом была выведена фамилия одного нашего командира взвода. Его запасливость и дотошная аккуратность служили в батальоне предметом добродушных насмешек. Инициалы, стоявшие перед фамилией, не оставляли сомнений, что пилотка принадлежала именно ему. И то, что она вот так валялась где-то в лесу под сосной, и то, что поднял ее именно я, а не кто-нибудь другой из проходивших здесь тысяч людей, было как-то очень уж странно и, как мне показалось, зловеще.

Много странного, похожего на дурной сон происходило тогда вокруг. Ночью на узком щебеночном шоссе горела, стреляя во все стороны шипящими цветными огнями, груженная ракетами машина. За ослепительным фейерверком никто не разглядел, что машина была немецкая — небольшая, вроде «пикапа» или открытого «виллиса».

Но немцы, сидевшие в двух лесочках по сторонам дороги, хорошо разглядели нас. Из одного лесочка ударил гранатомет, из другого — пулемет, мы упали на жестко утрамбованную щебенку.

На ремне у меня висел котелок — лежать на нем было неудобно; я осторожно отцепил его, вытащил из-под себя и поставил рядом. В ту же секунду звенящим ударом его отбросило в сторону. Над головой в черноте ночи рвались гранаты.

Это очень эффектное зрелище — работа скорострельного гранатомета. Пять коротких барабанных ударов — и пять летящих один за другим гранатово-красных светящихся шаров. Беда лишь, что шары начинены картечью.

Боец, лежавший рядом со мной, удивленно ахнул, глубоко вдохнул и не выдохнул более. Я не видел и так и не увидел его лица, мы ведь встретились ночью, и я не знал никого ни справа, ни слева, ни с тыла, откуда вскоре ударил счетверенный зенитный пулемет.

Зенитчики с подоспевшей полуторки стреляли трассирующими; четыре огненные нити, прострочив темноту, протянулись к лесочку, откуда бил гранатомет. Как выяснилось вскоре, там сидела небольшая группа — видимо, моторизованная разведка, проникшая ночью в глубину котла.

Чтобы убедиться в этом, оказалось мало четырехствольного «максима». Требовалось понимание обстановки и умение воевать. Ни того, ни другого не было, но был не известный никому старшина, он связал четыре противотанковые гранаты: «Ладно, попробуем…»

Старшина скрылся в темноте — пополз в обход, и вскоре в лесу, откуда бил крупнокалиберный пулемет, могуче грохнуло, пулемет смолк, живые поднялись с щебенки и побежали туда, крича «ура».

Самое скверное на войне — недостижимость противника, невозможность ответить, сознание собственного бессилия. Кто сидел под бомбежкой с винтовочкой-трехлинейкой, грозя кулаками небу, отлично это знает. Двадцать четвертого июня сорок первого года я видел атаку бомбардировщиков с истребителями на аэродроме под Тернополем и поражался мужеству авиационного командира, руководившего боем; он стоял с микрофоном в руке посреди кипящего разрывами летного поля на грузовике с откинутыми бортами в позе голубятника, следящего за полетом своих сизарей. Много позднее я понял, что дело тут было не только в личной отваге: ведь это его курносые «ишачки» так яростно и самозабвенно кидались на «хейнкелей» и «мессеров» сопровождения…

Для меня (как и для многих других) ночная атака на щебеночном шоссе оказалась первым соприкосновением с немцами вплотную, лицом к лицу, после трех месяцев слепой войны с недостижимыми самолетами, невидимыми ракетчиками, десантами и диверсантами.

Все, что накопилось за эти три месяца, и особенно за последние дни, неслось в лес вместе с нами, и немцы, казалось, ощутили, поняли это. Когда мы ворвались туда, они полезли в придорожные кюветы, но их достали и там. В темноте гремели выстрелы, слышались глухие удары, вскрики, ругательства.

Что-то коротко вжикнуло у меня над ухом, когда я отламывал номерной знак валявшегося на земле мотоцикла. Шут его знает, зачем понадобился мне этот номерной знак, он никак не отламывался, но я все же отломил его и сунул в карман. Меня трясло, дрожали руки, будто ломаешь кости неиздохшему зверю. Остановиться было невозможно. Я пропорол штыком покрышки мотоцикла и пробил бензобак. Неподалеку кто-то всаживал пулю за пулей в радиатор легкового военного «оппеля». Дверца была распахнута, на пассажирских местах сидели два офицера в высоких фуражках, один из них держал на коленях портфель. Оба были мертвы.