Сквозь ночь - [156]

Книги были напечатаны превосходно, и пока скрипка, рояль и виолончель оплакивали великого артиста, я успел узнать, как выглядят мастерские Шагала, Буффе, Пикассо, Рауля Дюфи и некоторых других, и полистал отлично иллюстрированный словарь, где были собраны воедино все известные пророки, мученики и шарлатаны абстракции.

— Ну, как? — спросил хозяин, когда пластинка умолкла.

— Очень, очень, — ответил я.

Что можно было еще сказать, книги-то ведь дорогие, редкие, и раздобыть их было, должно быть, нелегко.

Он поставил пластинку Баха, что ли, — и все снова самозабвенно прикрыли глаза. Одна только очень знающая жена (кажется, она так и не проронила ни слова за весь вечер) поднялась и тихонько вышла, и ученый муж вышел следом за ней. Когда в прихожей щелкнула дверь, поднялся и я.

Выпить — вот чего мне захотелось, и я заглянул на кухню. Там пахло объедками, кофе и валерианкой; хозяйка стояла у открытой форточки, она обернулась испуганно, в руке у нее был зажат платочек.

— Что это с вами? — спросил я. — Сердце?

— Нет, ничего…

Она стала зачем-то сдвигать немытые тарелки, хрустальные вазы с недоеденными салатами, опрокинула рюмку.

— Устала маленько, — виновато улыбнулась она.

Я налил коньяку себе и ей.

— Нет, спасибо.

— Ну, немножечко. Чуть-чуть. Символически.

Она взяла рюмку, мы чокнулись.

— Слушайте, милый вы человек, — сказал я, — и все-таки зачем вам все это?

Она отставила рюмку и села.

— Не знаю, не знаю… — Она провела по глазам ладонью. — Все разгорожено, каждый о своем, будто глухие… А надо ведь и общее, хоть что-нибудь… Почему мы не можем понять друг друга? — с неожиданной силой спросила она. — Почему?

Ушел я потихоньку, не прощаясь. Внизу ждала лифта Аленка, дочь хозяев, студентка с иронически-загадочным взглядом, вся в росисто-крупных каплях.

— Ну, как там предки? — спросила она. — Все еще веселятся?

На улице валил мокрый снег. Я остановил такси, в машине стояла теплынь, шофер попался говорливый. Ехать было далеко, через всю Москву, и он успел рассказать о порядках и беспорядках в таксомоторном парке и что с планом теперь трудновато, машин прибавилось, а вообще-то день на день не приходится; вот сегодня, допустим, погода такая, что жить можно, пешком никому неохота ходить…

Да, поговорить он был мастак, и я так и не смог до конца додумать, почему мы не можем понять друг друга и подвинуло ли человека искусство вот хоть на столечко.

— Скажите, а вам нравится Модильяни? — спросил я у шофера, когда он замолчал.

— Чего, чего? — переспросил он.

— Да нет, ничего, — сказал я, расплатился и вышел.

1964

ПРОДЛЕНИЕ ЖИЗНИ

— Ну-с, на что жалуемся? — задает привычный вопрос Сергей Петрович Коротков, откинувшись в кресле, сплетя пальцы рук и приветливо глядя на сидящую перед ним миловидную, добротно одетую женщину средних лет.

Щелкнув сумочкой, женщина прячет скомканный платочек и начинает. Жалуется она на бессонницу, длящуюся вот уже около месяца, на частые головные боли, тяжесть на сердце и беспричинную раздражительность и, рассказывая обо всем этом, вдруг начинает плакать. Из глаз ее по припудренным щекам с удивительной быстротой сбегают одна за другой дробные слезы, и она, умолкнув и смущенно опустив голову, снова достает из сумочки платок.

— Ну что вы, право, — нараспев, как говорят с детьми, произносит Сергей Петрович. — Ай-яй, как нехорошо…

Налив из графина воды, он подает больной — та, отпив глоток и осушив платком щеки и уголки глаз, улыбается виноватой улыбкой. Как ни странно, лицо ее с покрасневшим носом и слипшимися ресницами кажется Сергею Петровичу еще более миловидным. Попросив ее раздеться за ширмой, он приступает к осмотру.

Осматривает он, как всегда, с чрезвычайной внимательностью — долго выслушивает, выстукивает, покалывает розовые ступни дамы булавкой, постукивает никелированным молоточком по ее нервно вздрагивающим сдобным коленям с ямочками и, наконец, заставляет ее с закрытыми глазами находить кончиком указательного пальца кончик собственного чуть вздернутого носа.

Затем начинается главное. Сергей Петрович, в отличие от некоторых других принимающих здесь врачей-невропатологов, придает опросу не меньшее значение, чем осмотру, а может быть, и большее. Он, как говорят больные, старается «вникнуть», — поэтому-то, вероятно, к нему записаться куда труднее, чем, скажем, к Толченовой, отпугивающей больных угрюмым басом, мужскими ботинками и облупившимся молотком с привешенной к нему огромной английской булавкой, или же к старому скептику Хейфицу, на желчном лице которого как бы написано: «Ваше дело болеть, мое — лечить, а что из этого выйдет — посмотрим…»

Лицо Сергея Петровича, наоборот, склоняет к доверию и надежде, а его внимательные, серьезные и добрые глаза как бы приглашают больного в союзники.

Под успокаивающим взглядом этих глаз миловидная дама старательно отвечает на различные вопросы. Но Сергей Петрович, стремящийся в ее ответах уловить то, что врачи называют «анамнезом», то есть суммой побудительных причин болезни, ничего такого пока не улавливает.

Жизнь дамы, сколько можно понять из ее рассказа, мало чем отличается от жизни большинства других дам, состоящих на учете в спецамбулатории для научных работников по графе «иждивенцы» и время от времени являющихся к Сергею Петровичу. Муж ее — кандидат наук, дочь оканчивает десятилетку. Сама она тоже с высшим образованием, в свое время окончила вуз, но… «так сложилось, доктор, знаете — дом, семья…»