Сквозь ад за Гитлера - [8]

Дружелюбную улыбку будто ветром сдуло с лица епископа. Он в мгновение ока переменился. Пристально и многозначительно посмотрев молодому солдату прямо в глаза, представитель духовенства возложил жирную ладонь ему на каску и очень серьезно (как мне показалось, даже с угрозой) раздельно произнес: «Да благословит тебя Бог, сын мой!» Только и всего. Оба — и епископ, и солдат — не произнесли больше ни слова. Благословив представителя воинства, епископ резко повернулся и отошел к компании офицеров и их жен, с которыми как ни в чем не бывало продолжил непринужденную беседу. А молодой солдат секунду или две продолжал с потерянным видом стоять.

Потом я видел, как он неторопливо побрел к своим товарищам. Этот человек имел смелость обратиться с таким вопросом, но, разумеется, внятного ответа на него не получил. Даже мне, в ту пору разделявшему идеи нацизма и ура-патриотизма, поведение епископа показалось эталоном лицемерия.

Несколько месяцев спустя, когда во время битвы за Крым мы одерживали победу за победой, тот парень погиб. Ему не успело исполниться и девятнадцати. Кто-то рассказал мне, что в его нагрудном кармане обнаружили книжечку Нового Завета. И хотя он вынужден был исполнять приказы вышестоящих, я твердо убежден — этот человек не желал убивать. Не уберегло от гибели и епископское благословение.

В Россию

«Мне нечего сказать о солнцах и мирах:

Я вижу лишь одни мученья человека».

Гёте, «Фауст»

Из Харбурга нас перебросили через Бельгию во Францию, где мы стали на постой в районе Тура дожидаться дальнейших распоряжений, пополнив, таким образом, численность оккупационных сил. По пути следования меня больше всего огорчали дети, выпрашивавшие у нас хлеб. Вот об этой стороне войны я никогда не задумывался. Большую часть времени мы посвящали учебе, надо сказать, довольно бессмысленной, кроме того, нас использовали и в роли сил оцепления и окружения в целях предотвращения возможных попыток прорыва противника, но тот подобных попыток не предпринимал.

В ходе подготовки к дальнейшей отправке зимой 1941/42 года, прошли слухи, что нас включат в состав резервных бронетанковых частей где-нибудь в Чехословакии. Но как это часто бывает в армии, события развивались совершенно не так, как мы ожидали. Пошла ли на пользу подобная секретность, сомнительно, ибо впоследствии выяснилось, что все наши переброски отслеживались разведкой противника. Однако, даже предполагая оказаться в Чехословакии, мы понимали, что дела на Восточном фронте обстоят далеко не лучшим образом и что туда необходимо постоянно отправлять все новые и новые части.

Наши танки и другая техника были погружены на железнодорожные платформы и надежно закреплены. К ним прицепили крытые вагоны с легкими видами вооружений и боеприпасами, запчастями, провиантом и, разумеется, самое важное — полевыми кухнями. В хвосте состава находились три старых деревянных пассажирских вагона, вероятно, еще кайзеровских времен. В одном из них имелось три или четыре мягких купе, где расположились наши офицеры. Остальные два вагона с деревянными скамейками относились к третьему классу.

Хотя нам в помощь прислали французских железнодорожников, почти всю работу нам приходилось выполнять самим. Мы им не доверяли. Хотя нам регулярно вдалбливали в головы, что, дескать, состоятельные французы в целом за наш «новый порядок в Европе», но одновременно и предупреждали, что в этой стране ничего не стоит получить пулю в лоб от коммунистов, которых во Франции великое множество. Нас инструктировали и насчет «маки» — французских партизан и советовали не очень-то бояться их, поскольку французские власти охотно сотрудничали с немцами, и разведка была поставлена как полагается. Хотя бытовало и такое мнение, что, мол, среди французов считается чуть ли не делом чести принадлежать к «маки» или хотя бы сочувствовать и помогать им. Что касается нас, мы знали только о коммунистическом движении Сопротивления, против которого мы были бессильны, поскольку проникнуть в его ряды было невозможно и действовало оно весьма решительно и эффективно. Как раз перед нашим отъездом я разговорился с одним французом в каком-то бистро в Партене, который явно перебрал и посему желал показаться в моих глазах человеком осведомленным. Он уверял меня, что в какой-то степени даже доволен приходом во Францию немцев и в то же время не сомневался, что в один прекрасный день нам придется убраться восвояси. Сделав экскурс в историю, он напомнил мне, что в 1871 году, когда в Париже пришли к власти коммунары, а консерватор Тьер ковал в Версале планы их разгрома, Париж окружили оккупационные войска Пруссии, готовые протянуть Франции, да и всей Европе, руку помощи и разделаться с революцией на тот случай, если Тьер потерпит неудачу. Я, утверждал он, понятия не имею, насколько сильны сейчас коммунисты во Франции, и что, вероятно, только вермахт сможет уберечь Францию от них. Таковы были незримые очертания странной лояльности, неприкрытой коррупции и невероятного хаоса во Франции под германским сапогом.

Мало кому из нашей роты, насчитывавшей около 200 человек, было больше двадцати. Поэтому не приходилось удивляться, что лишь немногие из нас понимали всю серьезность ситуации, в которой оказались; мы считали эту переброску, впрочем, как саму войну, скорее увлекательным приключением, дающим возможность избавиться от скуки на гражданке, и куда меньше как возможность с честью выполнить священный долг перед фюрером и фатерландом.