Скука - [58]

—  Как я могу такое помнить! Это было так давно.

—  Попытайся все-таки вспомнить.

—  Ну хорошо, кажется, действительно была какая-то ссора. Балестриери был такой скучный, все-то ему надо было знать.

—  Все знать?

— Да, все: ему было надо знать, с кем я виделась, с кем встречалась, что делала.

—  А в тот день вы препирались по этому поводу?

—  По-моему, да.

—  И чем это кончилось?

—  Тем же, чем и всегда.

—  То есть?

—  Ну, я просто перестала отвечать на его вопросы, и тогда он решил заняться любовью.

Я не смог удержаться:

—  В точности как я!

—  Нет, с тобой-то как раз все не так. Ты ведь не хо­чешь заниматься любовью. Ну так как: хочешь или не хочешь?

Она смотрела на меня зазывным взглядом, словно чувствовала себя в долгу и во что бы то ни стало хотела мне заплатить, чтобы больше об этом не думать. Мне хотелось ответить ей: «Не хочу, потому что не хочу посту- мать так, как поступал Балестриери». Вместо этого я ска­зал, поцеловав ее в шею:

—  Мы займемся этим завтра в студии, без всякой спешки.

Я увидел, как она неодобрительно покачала головой, мотом подошла к шкафу, открыла его, взяла сверток в папиросной бумаге и вынула из него сумку.

—  Видишь, — сказала она, — я хожу с твоей сумкой.

Мы вышли из комнаты, а потом из квартиры. Чечи­лия шла впереди, а я за ней, погруженный в свои мысли. Я говорил себе, что сегодня, сделав над собой сверхчело­веческое усилие, я совладал с собой и не взял ее в коридо­ре, хотя бешено ее хотел, не взял, потому что не желал с точностью повторять все, что до меня делал Балестриери; по ведь это был всего лишь маленький эпизод страсти, которая в общем своем развитии все больше напоминала страсть, испытываемую к Чечилии Балестриери. Благо­даря свойственной мне рассудительности, я еще мог зап­рещать себе поступать, как Балестриери, в каких-то оп­ределенных случаях, но, судя по всему, мне уже было не по силам свернуть с пути, которым он прошел до меня. Когда мы спустились в вестибюль, я резко сказал ей:

—  Итак, до свидания.

Казалось, ее удивили и слова, и тон.

—  Как, разве ты меня не подвезешь?

—  Куда?

—  Я же тебе сказала: к продюсеру.

—  Хорошо, поедем.

Во время поездки я ни разу не заговорил. Меня уби­вало даже не то, что Чечилия заставила меня провожать ее на свиданье с любовником, а то, что она делала это безо всякого злого умысла, просто потому, что ей не хо­телось трястись в переполненном автобусе, в то время как рядом был я со своей машиной. Я заметил, что эта детская бессознательная жестокость причиняет мне боль гораздо более острую, чем какое угодно осознанное му­чительство.

Наконец я остановил машину перед входом на кино­студию и стал смотреть, как Чечилия идет, привычно виляя бедрами, к подъезду и исчезает в его глубине. Ви­димо, встреча с продюсером действительна была назна­чена, но актер либо ждал Чечилию внутри, либо она должна была поехать к нему после того, как поговорит с продюсером. В обоих случаях я мог бы легко выяснить истину, если бы последовал за Чечилией внутрь здания или подождал, пока она выйдет. Но я отказался и от того, и от другого; я был пока в той стадии ревности, когда еще не умершее чувство собственного достоинства не позво­ляет нам шпионить за человеком, которого мы ревнуем. Тем не менее, отъезжая, я понял, что только оттянул мо­мент, когда начну за ней шпионить! В следующий раз, подумал я, я уже не смогу сопротивляться обстоятель­ствам, которые буквально толкали меня на путь слежки.

Глава седьмая

Возможно, что все, мною рассказанное, наведет кого-то на мысль, что речь идет, в сущности, о самой обычной ревности; в самом деле, если бы в те дни за мною следил какой-нибудь не слишком проницательный наблюдатель, он решил бы, что перед ним классическая картина поведения ревнивца. И тем не менее это не так. Ревнивец страдает из-за преувеличенного чувства собственничества, ему все время мерещится, что кто-то хочет увести у него его возлюбленную; подозрительность, приобретаю­щая характер мании, порождает у него самые невероят­ные фантазии и может довести его даже до преступления. Я же, напротив, страдал просто оттого, что любил Чечилию (вне всякого сомнения, теперь это уже была лю­бовь), и если я хотел посредством слежки удостовериться в том, что она мне изменяет, то вовсе не для того, чтобы как-то наказать ее и помешать ей изменять мне дальше, а для того, чтобы освободиться от своей любви. Ревнивец, хоть и не отдавая себе в этом отчета, в сущности, стре­мится закрепить состояние рабства, в котором находит­ся, я же как раз хотел от рабства избавиться и считал, что достигнуть этой цели смогу лишь в том случае, если мне удастся лишить Чечилию ореола независимости и тайны; удостовериться в ее измене мне нужно было для того, чтобы увидеть всю ее пошлость, ничтожество, зауряд­ность.

Сначала я решил прибегнуть к помощи телефона. Как я уже говорил, Чечилия звонила мне каждое утро около десяти. В первые времена она делала это только для того, чтобы пожелать мне доброго утра. Но теперь, когда ее визиты стали реже (обещание видеться каждый день, то есть так, как это было раньше, очень скоро обнаружило свою несостоятельность), телефон приобрел в наших от­ношениях весьма существенное значение. Именно по те­лефону Чечилия каждый день сообщала мне до странно­сти непредсказуемые часы и дни наших свиданий. Я за­метил, что последнее время ее утренний звонок передви­нулся от десяти к двенадцати. Чечилия объясняла эту перемену тем, что у них спаренный аппарат и второй абонент завел привычку подолгу разговаривать именно рано утром. Но я-то был уверен, что причина тут совсем другая, а именно: она перестала звонить мне в десять, потому что к этому времени еще не успевала перегово­рить с актером, который, как все актеры, вставал очень поздно. А не поговорив с ним, она не знала, что ей пред­стоит делать днем, и потому не могла сказать, увидимся ли мы, а если увидимся, то в котором часу.