Скука - [29]

Я прервал фразу и бросил на нее многозначительный взгляд, словно говоря: «А значит, тебе ничего не остает­ся, как уйти». На этот раз она, кажется, поняла, и неохот­но, медленно, делая над собой усилие, явно продолжая надеяться, что я остановлю ее и заключу в объятия, нача­ла подниматься с дивана, ухитряясь при этом оставаться сидящей: она слегка приподняла зад, но торс оставался прямым, а ноги согнутыми. Но так как я не торопился заключить ее в объятия, ей все-таки пришлось встать.

—  Простите, — сказала она смиренно, — но если вам все же понадобится натурщица, вы можете мне позво­нить. Я оставлю вам телефон.

Я видел, как она подошла к столу и, придерживая на груди полотенце одной рукой, другой написала что-то на листке бумаги.

— Я до сих пор не сказала вам своего имени: меня зовут Чечилия Ринальди. Я написала его вот здесь вместе с адресом и номером телефона.

Она распрямилась и, ступая на цыпочках, направи­лась в ванну. Можно было подумать, что на ней вечернее платье: полотенце плотно облегло торс, оставляло откры­тыми плечи и руки и стелилось сзади, как шлейф. Она исчезла, закрыв за собой дверь, но при этом последнем движении полотенце вдруг соскользнуло, и я на мгнове­ние увидел тело, которое Балестриери писал столько раз и которое, видя ее в платье, я не мог себе и представить.

Странно, но, едва она вышла, я почему-то стал ду­мать именно о Балестриери. Я все время возвращался мыслью к ее рассказу о том, как старик ее отверг и меся­цами избегал с ней встречаться: он чувствовал своим зве­риным чутьем, чем она для него станет, и боялся; и еще я спрашивал себя, а что бы было, если бы он не уступил ей в тот день, когда она явилась к нему вместо Элизы, а продолжала бы сопротивляться? Вполне вероятно, что в таком случае он был бы сейчас жив, потому что, конечно же, косвенной причиной его смерти были любовные от­ношения с Чечилией. Но тогда почему он в конце концов не оттолкнул ее, раз сразу понял, что должен был это сделать? Иными словами, что заставило Балестриери смириться с участью, которую он хотя и смутно, но пред­чувствовал? И вообще — можно ли уйти от судьбы? А если нет, то к чему тогда все, что он пытался сделать? И возможно ли, чтобы не было никакой разницы между судьбой, принятой бессознательно, и той, которую выби­рают?

Сейчас, узнав о первой попытке самоубийства, пред­принятой Балестриери после того, как Чечилия решила его бросить, я понял, что, продолжая свои отношения с девушкой, старый художник совершил второе, уже удав­шееся ему самоубийство. Наверное, он и на первое-то пошел из боязни, что с уходом Чечилии у него уже не будет возможности совершить второе.

Размышляя обо всех этих вещах, я не переставал удив­ляться тому, что я о них размышляю, вернее, тому, что размышлять о них меня побуждало не праздное любо­пытство, а странное ощущение их роковой для меня при­тягательности, словно история Балестриери касалась и меня, и судьба старого художника была связана с моей судьбой. Я понимал, что, если бы это было не так, я не задавал бы Чечилии столько вопросов, я, может быть, переспал бы с ней, но уж никак не допрашивал.

А я вместо того, чтобы с ней переспать, принялся ее допрашивать, но как бы и о чем бы я ни допытывался, мое любопытство так и осталось неутоленным.

Как я уже сказал, я допрашивал ее именно для того, чтобы понять, почему мне было так нужно ее допраши­вать. Это только кажется игрой слов, на самом деле это не игра. В результате мне стало понятно многое, но, судя по чувству неудовлетворенности, которое я испытывал, са­мое главное от меня все-таки ускользнуло.

Я так погрузился в свои размышления, что не заме­тил, как Чечилия вышла из ванной и подошла ко мне. Я вздрогнул, услышав ее голос:

—  Так я с вами прощаюсь.

С трудом поднявшись, я пожал ей руку, механически пробормотав:

— До свидания.

Она сказала, еле слышно:

—  Не беспокойтесь, не надо меня провожать.

И я в последний раз почувствовал на себе неподвиж­ный и пристальный взгляд ее больших темных глаз. По­том я увидел, как она взяла со стола свой сверток и на­правилась к двери, очень медленно, но теперь в этой мед­лительности не было никакой нарочитости: она действи­тельно чувствовала себя связанной со мной крепкой и прочной связью, и ей трудно было от меня отрываться. На меня почему-то странно подействовало легкое колы­хание ее короткой и пышной юбки в сочетании с граци­озным покачиванием торса: так покачивается всадник, крепко сидящий в седле. Винтом ходящая юбка и подра­гивающий торс — было в этом какое-то бессознательное кокетство, таящее в себе неотразимый соблазн. Я не от­рывал от нее глаз, пока она не открыла дверь и не исчез­ла. Тогда я зажег сигарету и подошел к окну.

Ветреный день клонился к вечеру, в пустом дворе был разлит бледный свет сумерек. В доме напротив в некоторых окнах уже зажгли свет, зеленые кусты аканта, окаймлявшие клумбы, казались почти черными, булыж­ник двора светился матовой известковой белизной. Как обычно, на нем в таинственном, словно бы не случай­ном порядке расположилось множество кошек. Одни лежали, подобрав под себя лапки, другие сидели, обер­нув хвост вокруг лап, третьи — медленно и осторожно прохаживались — хвост трубой, нос у самой земли: кош­ки черно-белые, кошки серые, кошки совершенно бе­лые и совершенно черные, кошки полосатые, кошки рыжие. Я принялся внимательно их разглядывать, что делаю довольно часто, — способ убить время ничуть не хуже любого другого. Затем появилась Чечилия, неся под мышкой огромный сверток. Она шла медленно, опу­стив голову, пролагая себе путь между кошками, кото­рые даже не шевелились при ее приближении. Проходя под моим окном, она подняла глаза, но на этот раз не улыбнулась. Я поднял руку, чтобы вынуть изо рта сига­рету, и вдруг, сам не знаю почему, сделал ей знак вер­нуться — показал на дверь, которая вела в наш коридор. Она опустила в знак согласия голову, и все так же мед­ленно и размеренно, как человек, который позабыл какую-то вещь, но уверен, что найдет ее там, где оставил, повернула назад. Я задернул шторы и лег на диван.