Скрытые долины - [3]

Так ответил Волод: «Пусть море поглотит меня, пусть доброе море яростным станет, разрушит мой дом, жену заберёт, пусть все дети мои погибнут, пусть никто на земле не вспомнит отныне род Волода, Владыки морского, Коней укротителя, — если скажу хоть полслова дурного об Уне, если дурное только подумаю. Уна неладной не будет, и Бог ей судья».

Так ответила Сура: «Пусть муж забудет меня, пусть дети прогонят меня от порога, пусть рожать буду змеев ужасных, пусть землю наполнят они, — если скажу хоть полслова дурного об Уне, если дурное подумаю. Лад да пребудет с нею, Вечная Правда, Вечный Порядок. Не отступает Уна от лада, но нам не всегда понять удаётся, где лад, где нелад, где Правда, где Ложь. Бог ей судья, а родительский дом всегда для неё открыт. Дочь любимая, вспомни меня, когда солнце твоё почернеет, когда луна твоя скатится с неба! Я с тобой, я всегда с тобой!»

* * *

Сентябрь длился уже достаточно долго, чтобы мы успели забыть о лете. Среди непроходимых буден я сидел за компьютером в огромном пустом зале, отделённый от этого зала маленькой прозрачной каморкой — неким подобием личного кабинета. Все прочие сотрудники редакции располагались за длинными столами вдоль стен, — стол по одной стене, стол по другой стене, десять компьютеров на одном столе, восемь на другом. Моя будка стояла у дальней стены зала; я назывался не просто корреспондентом, но спецкором, и потому мне полагались льготы, — в виде собственной конуры. Кроме этой конуры никаких иных льгот я не имел. Конура выключала меня из общего редакционного братства, позволяла не участвовать в дружеской болтовне, не видеть лица сослуживцев за мутным пластиком и считаться до некоторой степени крутым, — но ни один из перечисленных пунктов не был мне нужен и даром. И разумеется, меня, как обитателя будки, люди называли Барбосом, — за глаза, разумеется, но порой расшалившиеся дамы позволяли себе и в глаза… в виде дружеской шутки, разумеется… и с кокетливым тявканьем: «Ав! Ав! Привет, Барбосик!.. С утра в конуру? У, наш Барбос сегодня не в духе… Р-р-р-р!..»

В тот день за пределами моей конуры было пусто: все разбежались по заданиям, а может быть, просто так разбежались, а может быть, они и вовсе в тот день не появлялись на работе, — и огромный наш зал, — бывшая игровая комната детского сада, — пребывал тих и пасмурен, словно дача в ноябре. Редактора тоже на месте не было, лишь в бухгалтерии кто-то копошился с повизгиванием и сдавленным хихиканьем… Я сидел за компьютером и выщёлкивал интервью с генеральным директором строительной компании «Империя». «Спасибо за этот вопрос. Дело в том, что кризис — понятие относительное, и все работники нашей компании…» В редакционный зал кто-то вошёл и не очень уверенно направился к моей будке. «Да, несколько проектов остались незавершёнными, но говорить о полном сворачивании…» Это не один человек вошёл, это двое вошли… И оба не вполне верят в то, что попали туда, куда и стремились. «Разумеется, увольнения были, но основная масса…» Я успел написать целый абзац, пока шаги не приблизились вплотную к мутному пластику моего бункера. «Однако не может не радовать то обсто-…» За стенами тускло замаячили две мужские фигуры. Толстый и тонкий. Дверь открылась, в будку просунулась голова. Коротко стриженная, лысеющая, седеющая. Не бритая. Нос уверенно выступает над всей прочей мелочью, как то: глазки, ротик, зубки и др. «Неприятное лицо», — успел подумать я, прежде чем вскочил с восторженной улыбкой, раскрыл объятия и закричал: «Мишка, что ли?! Ты как здесь?!. Михей, здорово!!»

Мишка Воробьёв смущённо заулыбался и в свою очередь раскрыл мне объятья. Мы не без радости постучали друг друга по плечам. Десять лет прошло, не меньше, — это надо понимать!.. «Погоди, погоди, — бурчал Михей под свой выдающийся нос. — Смотри, кого я ещё привёл!» Чуть в сторонке стоял толстяк в сером свитере: Вовка Пирогов, — но с ним мы виделись совсем недавно, всего лишь год назад.

Ах, кому какое дело до встречи трёх однокурсников? О чём мы говорили, какие сессии, пьянки, какую любовь вспоминали? И кому из вас, друзья, интересно, что Генка Бякин совсем спился, а Людка Палкина стала директором местного телевидения в городе Долгопятове?.. Это мне и самому не интересно. Если бы Воробьёв и Пирогов не пришли ко мне в тот день, я так до конца жизни и не подозревал бы, что Мусин-Кошкин после двадцати лет безнадёжного воздыхания женился-таки на Цараповой, — я не знал бы об этом и не чувствовал себя в чём-то ущемлённым. Мне чужда ностальгия по людям. Я тоскую по городам, по лесам и рекам, по комнатам в общежитии, по квартирам старых подруг, по давно закрытым кафетериям, по скверам, на месте которых ныне высятся импортного вида отели; я скучаю по тому самому духу ушедших времён, который не воскресить никакими встречами однокурсников. Я могу сколько угодно пялить глаза в этот непропечённый блин пироговского лица, вчерашний блин, который в серёдке прокис, а по краям зачерствел, — и разве это хоть на шаг приблизит меня к тем годам, когда Пирогов считался первым красавцем на факультете?.. Только отдалит, только отдалит… А зачем мне это надо?