Скрытые долины - [29]

Я снова спрашивал кого-то, снова искательно смотрел в пустые глаза, тряс кого-то за плечи… Только один из вопрошаемых благоволил ответить мне: тощий корреспондентик усмехнулся от уха до уха и заявил: «Они в корректорскую направились… Уединения ищут!» Я бросился искать корректорскую, все указывали мне разное направление, наконец нашёл её, ворвался в тёмную, пустую комнату, начал обшаривать её, точно слепой… Всё бесполезно, — нет их тут, ушли. И тут среди темноты в глаза мне бросился беленький носовой платок, лежащий на полу; я поднял его — дамский носовой платок с розовой окантовкой, совершенно чистый, проглаженный, сложенный вчетверо… Неужели Татьянин? Едва волоча ноги, я выполз в коридор, постоял возле форточки, подышал осенним воздухом и отправился домой, ни с кем не попрощавшись, — и на выходе опять налетел на Надежду.

— Ну простите меня, ради Бога! — взмолился я. — У меня тут такие заморочки! Не обижайтесь, я не стремлюсь вас обидеть…

— Не стремитесь, я вижу, — вздохнула она. — Ладно, я не вовремя. Сегодня день неблагоприятный. Я перед выходом читала гороскоп в свежем «Сумраке» — там так и написано: «Водолеям лучше сидеть дома». Уходите уже? До свиданья!

Она решительно протянула мне свою ладонь, я вежливо подержался за её сухие, колючие пальчики и пошёл домой.

ГЛАГОЛ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ. ЯГГА ПОЁТ О ЛУНЕ

Сижу на высокой скале,

На самой вершине сижу.

Подо мною тьма,

Надо мною тьма,

Одна в темноте,

Как зародыш во чреве.

Но Ягга и в материнском чреве

Никогда не бывала одной:

Всегда рядом с братцем —

Красавчик Яр,

Пресветлый Яр,

Солнечный Яр.

Он украл мою красоту —

Девичий дар забрал себе,

Навсегда погасил моё солнце.

Взойди, Луна!

Взойди, Луна!

Ты — моё солнце, солнце полуночи!

Ты — моя мать, ты сестра моя,

Ты — душа моя, сердце моё.

Луна и Ягга — едины суть,

Сердце моё восходит над миром,

Сердце моё светит в ночи.

Ты, круглоликая,

Моими глазами смотришь на землю,

Я вижу всё, что видишь ты:

Могу окинуть единым взором

От края до края ночную землю.

Я вижу, как спят робкие,

Я вижу, как замерли хищные,

Я вижу того, кто умрёт во сне,

Я вижу того, кто убьёт спящего,

Мне ясна судьба и тех, и других.

Я вижу тропы лесных зверей, —

И я смогу отыскать их днём.

Я вижу сны земных царей, —

И я смогу разгадать их днём.

Я вижу сотни закрытых дверей,

И я смогу отпереть их днём.

Мой лунный лик плывёт над миром, —

Бессонный, следит за спящей землёй.

Взошла Луна!

Взошла Луна!

Ночь за ночью и день за днём

Ты убываешь, моя Луна;

Запоздалый путник поднимет глаза,

Скажет: «Луна на убыль пошла!»

Он не поймёт, дневной человек:

Убыли нет Великой Луне!

Сперва я показываю лицо, —

Потом натягиваю свой лук!

Видишь — изогнут в ночных небесах

Огромный лук над спящей землёй!

Куда полетит его стрела?

В ночь новолунья отпущен лук,

В ночь новолунья стрела летит!

То не стрела в небесах летит, —

То моя дума пронзает мир.

То не стрела в облаках летит,

То моя воля пронзает мир.

То не стрела вонзается в землю,

То моя власть побеждает мир.

Лук отпущен, Луна растёт, —

Вновь над землёю моё лицо,

Вновь я смотрю на спящую Землю

И выбираю новую цель.

…Луна, Луна, холодное сердце,

Луна, Луна, лживый огонь!..

Я совлеку с себя бренную плоть,

Я полечу душою к Луне,

Увижу горький, холодный мир,

Увижу тусклый и пыльный камень,

Земля тоски и великой боли:

Поистине — сердце моё над миром!..

Тает ночь,

Тает ночь,

Тонет Луна в дальних морях.

Сейчас взойдёт жестокое солнце,

Настанет час Пресветлого Яра…

* * *

Теперь я не торопился. Я шёл по тёмной улице этакой развязной походочкой героя американского мюзикла, — вприплясочку, попинывая камушки, засунув руки в карманы брюк, и даже насвистывал при этом. Меня жгло холодное пламя, — видимо, то самое, что горит в аду, — оно выело все мои внутренности, и я ощущал себя лишь тонкой оболочкой, под которой свирепо клубился чёрный огонь. Голова моя плыла, в ней бурлили не мои, чуждые мне мысли, — и мысли эти были не о добром. Моя собственная душа отчаянно что-то кричала мне, но голос её доносился до меня словно издалека, — и я не вслушивался, и даже отмахивался досадливо: молчи, дура, что можешь сказать ты умного в такой великий момент?!

Вряд ли Ньюкантри потащил Таньку ко мне домой. Скорее уж наоборот, — они направились в Васину квартиру. Хотя, там у неё свекровь и ещё какие-то родственники… Значит, возможно, кружат голубки по ночному старому городу, и кто отыщет их в этой путанице улиц?.. Или всё ещё сидят в редакции, в укромном, тёмном уголке? Или их приютил кто-то из сотрудников «Луды», почтя за честь послужить Солнцеликому?

Иногда я пытался взять себя в руки и оценить положение трезво, но эти попытки заканчивались полным провалом: не смог я сочинить ничего кроме кисленькой, сопливой жалости к самому себе. Как же так, как это вышло, почему, за что мне такое? Несколько лет я почти не думал о Татьяне, — я приучил себя не думать о ней, и кто может знать, чего это мне стоило?.. Почему же именно теперь?.. — всё так славно начиналось, — и я глазом моргнуть не успел, — всё так мерзко заканчивается!.. Я убью этого гада, я просто-напросто его убью…

Едва я мысленно произнёс «убью», как ледяной огонь в моей груди взметнулся с новой силой. «Правильно, — сказал я сам себе, похохатывая радостно. — Именно убью. И я даже знаю, как это сделать!.. Знаю, знаю… Всё очень просто… Очень, очень просто…» По-детски радуясь простоте и изяществу решения, я зашёл в свой подъезд и поскакал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.