Скрещенья судеб, или два Эренбурга (Илья Григорьевич и Илья Лазаревич) - [2]

30 ноября:

«Вчера меня свидетельствовал д-р Баранов. Результатов не знаю. Кишку, кажется, нашел. О легких не знаю. Чем дальше, тем у нас в камере становится тише и тем легче заниматься. Может быть, впрочем, просто привык. Хотя на свиданиях вы имеете вид спокойный и приличный — на душе у вас по-видимому совсем не прилично. Мне ужасно неловко, что из-за меня и для меня столько хлопот, тогда как я чувствую себя как дома (это не значит, что дома я себя чувствую как в тюрьме). Но подумайте сами. Огромное здание, масса корпусов. Население — больше 1000 человек. 250 политических. На нашем коридоре — 100 человек! Значит, нет никаких оснований чувствовать себя как-нибудь особенно. Живу здесь, как жил бы где бы то ни было в другом месте. Пища теперь очень обильная и хорошая. Никаких особенных неудобств не испытываешь. Другое дело было в Бульварном участке… 28-го выпустили из нашего коридора Селиковского, редактора Киевских Вестей. Я писал вам о художественных принадлежностях. Но теперь я думаю, не стоит. До порук неизвестно сколько времени. Может быть, совсем не так много. И если какой-нибудь месяц, то и возиться не стоит. Успею потом. Тем более, что дни теперь коротки. Но против карандаша и альбомчика (с не слишком шероховатой бумагой) ничего не буду иметь против. <…> Я ежедневно играю 4 партии (minimum) в шахматы с разными игроками и за все время проиграл 5 партий, причем последнюю неделю — ни одной. Свидание с папой было чрезвычайно кратко! Вероятно потому, что в этот день было много народу. <…> Подумайте, вы теперь можете быть за меня куда покойнее. Здесь я в полной безопасности. Я избегаю даже многих опасностей, которые угрожают на каждом шагу обывателям.

<…> Сегодня начальник передал, что с будущей недели будут кой-какие льготы. 1 час прогулки. Параши, которые ставятся на ночь в камеру, будут совсем приняты. На передачах будут присутствовать некоторые политические. Да, еще маленькая новость. После долгих разговоров, наконец рассортируют политических. Административных отдельно. Получивших крепость отдельно. Теперь заниматься совсем хорошо. Утром. Вечером похуже, но тоже можно часа 3–4. Но вечером я заниматься не умею».

19 декабря (сестре; перевод с французского):

«Я получил твое милое письмецо, первое от тебя, и оно доставило мне много радости. Скажи, ничего, что я пишу по-французски? Если тебе приятнее по-русски, я готов. <…> Я оказываюсь самым счастливым из всех. Действительно, я себя чувствую как christos za pazuhoi. Клопы, о которых ты мне пишешь, уничтожены, я посыпал долматским порошком и изгнал их, вытряхнув матрац и простыни на дворе. Что в тысячу раз хуже — это вши, но они исчезли. Ах, сестренка, я не знаю, о чем и что буду думать через два года, но теперь я счастлив, спокоен, в безопасности и доволен. Уровень заключенных очень низок, но у меня есть несколько новых друзей. <…> Маленькие телеграммки, которые летят при помощи веревок из одного корпуса в другой, называются „пистолетами“. Пишут друг другу глупости, пустяки. О, если б это были только глупости. Уровень не очень высокий. Очень интересно и занимательно, когда находишься в тюрьме, — поболтать, написать, увидеть лицо другого пола. Бог мой, можно и полюбить. Можно пошутить, однако здесь это происходит как в гимназии или пансионе. И это не похоже на политическую тюрьму. Я не обобщаю. Я не говорю от всех. Получил пастели, карандаши и альбом. Могу рисовать. Только немного неприятно, что здесь совсем мало знают — что такое рисовать. Это всегда неприятно. Мама говорит, со слов Жоржа, что в журналах было несколько слов по поводу нашей студенческой выставки и что я был замечен. Я ведь очень чувствителен к похвалам. Они мне приятны. <…> Сегодня мама попросила у меня разрешения поехать отдохнуть вместе с папой и не навещать меня это время. Тссс… Не говори родным, упаси тебя Бог! Я был в течение нескольких дней в больнице! У меня была чесотка. Прошла очень быстро. Ты видишь, мама это даже не заметила, хотя она меня видит каждую субботу. Там было прекрасно. Просторная комната, светлая, с высокими потолками, на 14 больных. Другая — меньше, на троих. Один из них — я. И передняя. Ванная комната. Вокруг сад. Два часа прогулки по аллеям. Не шумят. Люди серьезные, читают. Комнаты не закрыты. Всего лишь один охранник в саду, в комнатах — нет. Чувствовалось почти как на свободе. Если б у меня были краски, как прекрасен был бы этот сад. У стен тюрьмы».

22 декабря:

«…Были ли на выставке мои последние работы из Le Pontu? Кто еще принимает участие в выставке? Были ли на выставке мои маленькие quasi-литографии?»

28 декабря:

«Вы, наверное, подумаете, что это я для праздничка вам хорошие вещи говорю. А между тем, это факт! И ничего с ним не поделаешь! Я сейчас в таком веселом и хорошем настроении, какого давно не припомню. Правда, можно было бы больше заниматься, чем я это делаю, ну да за всем не угонишься. Я мечтаю только об одном: чтобы вы были также веселы, как я».

2 января 1908:

«Вот это для меня неожиданность, что вы оказались в Ницце! <…> А вы, дорогие мои, как приедете, ведите себя приличнее. А то я уверен, что сейчас же начнете бегать, ездить, волноваться — в то время, как я спокойно сижу в Лукьяновке. Римским правом я занимаюсь ежедневно, но дело идет очень медленно. Все же я надеюсь, что преодолев бесконечные латинские формулы, и остальное быстро проглочу. Следствие по моему делу еще не закончено, но говорят, что это так быстро здесь не делается. Вообще вам причинили гораздо больше неприятностей, чем мне, и это досадно».