Склирена - [29]

Рабыня поспешила исполнить ее приказание. Она сделала движение рукой, служанки поднялись с мест и отошли на другой конец комнаты.

Она заиграла грустную, заунывную мелодию и запела вполголоса. Слов не было в ее песни, и странною непонятною силой звучал ее голос. Глеб поднял голову, прислушался и, встав, подошел ближе. Она взглянула на него; до сих пор он никогда не слушал ее песен.

— Играй, продолжай, — промолвил он в ответ на ее вопрошающий взор, — ты так хорошо начала… Я не мешаю тебе?

— Нисколько, — отвечала она, — если тебе нравится, то подойди ближе и слушай.

Он сделал несколько шагов и остановился около нее, прислонясь к колонне.

Ободренная столь неожиданно, она громче ударила по струнам и запела.

Глеб слушал, и лицо его оживлялось, огнем блеснули очи. Это был привольный и заунывный напев его родины: он дышал простором степей, безбрежными разливами рек, он шумел таинственным шумом дремучих лесов. Безысходною тоской, неодолимою грустью звенел знакомый напев и дрожал, замирая, и хватал за сердце… Глебу вдруг стало ясно, что нет более той бездны, которую он всегда чувствовал между нею и собою. Это была близкая, родная душа; эта прекрасная женщина поняла его горе, она жила с ним одною жизнью… Пораженный этим открытием, он жадно слушал ее и не мог наслушаться. Перед ним вставали картины прошлого: дом отца, ласки матери, потом жизнь среди княжеской дружины, междоусобные брани князей, их удалые набеги…

Вдруг одна из струн дрогнула… Склирена остановилась и, побледнев, опустила лютню на колена.

— Как я испугалась, — вымолвила она, — мне показалось, — струна лопнула…

— Нет, струны целы, — проговорил Глеб, — продолжай же… пой еще…

Живая мольба слышалась в его словах.

— Нет, я не могу… это еще слишком утомляет меня, — сказала она и, отдав лютню подошедшей рабыне, снова принялась за работу.

* * *

— Завтра игры в ипподроме… — радостная весть эта, как волна, разносится по Константинополю, переходя из уст в уста, и встречается всеобщим ликованием.

Целая толпа собралась на ипподроме; криками восторга приветствует она вестника, явившегося с приказанием натянуть шелковый навес над царскою трибуной. Из конюшен выводят лошадей, чистят сбрую, осматривают колесницы. Кому из любимцев народа, которому из «бессмертных» возниц завтра достанется победа?

До вечера необыкновенное оживление царит на улицах; густая толпа собирается ко времени заката на галереях ипподрома. Слышится громкий говор, горячие споры; у подножия статуй знаменитейших возниц (эниохов) бьются об заклад. Многие решаются ночевать под открытым небом, чтоб успеть занять лучшие места.

Наутро что-то необычное сразу кидается в глаза. Лавки заперты; принарядившаяся, как в большой праздник, толпа валит по улицам, ведущим к ипподрому. С самого раннего утра его мраморные уступы покрыты народом; странные типы и наряды виднеются среди пестрого, разноплеменного сборища: росс, козар, армянин, араб, франк, турок — сошлись сюда с разных концов света. Шум и говор стоят в воздухе.

Среди всего этого оживления пустынно выделяется арена, с узорно насыпанном на ней разноцветным песком, с невысокою террасой, рассекающею ее вдоль и уставленною обелисками и колоннами. Только в обоих концах этой оси ипподрома виднеются кучки людей близ органов, звуки которых заглушаются гулом толпы, да несколько служителей разбрасывают цветы по песку арены.

Нижние уступы стали наполняться представителями партий: справа партии зеленых, слева — голубых. Все они были в одинаковых белых туниках с широкою пурпурною полосой, с зелеными или голубыми перевязями через плечо, с жезлами, украшенными полумесяцем. Иностранные послы со своими свитами появились на назначенных им местах. Солнце ярким светом заливало всю эту пеструю картину; безоблачное небо сияло над нею.

Вдруг все стихло. Шепот пробежал по толпе. Стражи и телохранители, блистая золотыми латами и шлемами, с развевающимися знаменами и хоругвями, спустились на выступ, покоем опоясывающий трибуну императора. Блестящая толпа придворных, сенаторов и патрициев наполнила балконы кафизмы, выступающие над ареной.

— Император идет! — пронеслось в толпе; мгновенно все замерло, мертвая тишина установилась. Предшествуемый всем синклитом, окруженный телохранителями, Константин IX, Мономах, с короной на голове и со скипетром в руках, показался на ступенях престола, возвышавшегося посреди трибуны. Обратясь лицом к толпе, он поднял угол своей порфиры и, благословляя, осенил им народ. Вся масса поднялась на местах, и приветственный крик стотысячной толпы потряс воздух.[10]

Император сел на троне. Свита и оруженосцы в установленном порядке разместились на ступенях его. За бронзовыми решетками галерей церкви Св. Стефана видно движение: там размещаются августейшие со своими придворными дамами.[11] Снова зашумела и загудела толпа, вновь заиграли органы; раздались приветственные песни димов (партий цирка). Наконец очередной препозит дал знак начать.

С шумом отворилось четверо ворот под царскою трибуной, и четыре колесницы, по четыре коня каждая, устремились на арену. Отклонясь назад, стояли на них эниохи (возницы), одетые в яркие кафтаны — голубой, белый и красный. Все это вихрем понеслось вперед, обгоняя друг друга и взрывая песок арены. Все взоры обратились на них; притаив дыхание, следила за ними вся масса народа. Напряженное молчание прерывалось лишь возгласами одобрения и горячими мольбами о победе.