Склейки - [30]

Открывается дверца, в салоне вспыхивает свет, и я вижу Диму, который зовет меня:

– Чего стоишь? Садись! – На его губах вымученная улыбка. Я подхожу к машине с его стороны: не спешу оказаться внутри.

– Не знала, что ты меня ждешь,– говорю я.

– Я всегда тебя жду,– отвечает Дима.

– Я не знала,– повторяю я.

– Садись.– Он тянется к пассажирской дверце и открывает ее.

– Дим,– я осторожно пытаюсь возразить,– я очень устала. Домой хочу.

Его машина с ярко освещенным салоном стоит на фоне темной, жуткой улицы, застроенной старыми домами, засаженной яблонями, распустившими над ней черные корявые пальцы. Машина – часть этой улицы, а я хочу на проспект, туда, где, свистя усами, едут прямоугольные троллейбусы, где свет и новогодние гирлянды. Но Дима не пускает.

– Хорошо,– говорит он.– Я отвезу тебя домой.

В его голосе усталость и злость, я хорошо их слышу. Но аргументы против кончились. Покорно вздыхая – так вздыхали, я думаю, жертвенные коровы – я сажусь в машину.

Дима тихонько подъезжает к главной дороге. Машина движется крадучись, словно на цыпочках. Останавливаемся, и я с тоской провожаю глазами длинноусый троллейбус, битком набитый людьми. Вижу серую куртку, размазанную по стеклу двери, ее краешек, защемленный и торчащий наружу.

– Вот,– говорит Дима,– сейчас бы тоже так поехала.

Я киваю. Дима включает музыку.

Мы выворачиваем на проспект, машина едет в потоке других машин, и я успокаиваюсь. Все становится привычным и нормальным, и длинный разрез на моей сумке перестает меня интересовать. Я дремлю, убаюканная музыкой и машинным теплом, как вдруг происходит страшная вещь: на следующем перекрестке мы вдруг сворачиваем.

– Ты куда?! – Я мигом просыпаюсь.

– Оксан, мне просто хочется тебя покатать.

– Ты обещал домой! – Мне очень страшно.

– Оксан, ты дремли, а я просто тебя покатаю. Съездим в лес, подышишь свежим воздухом. Не волнуйся: если совсем-совсем устанешь, я отнесу тебя домой на руках.

– В лес?!

Перед глазами картина: проселочная дорога, рыхлые, подтаявшие сугробы. Северный ветер бьет старые сосны по стволам и кронам, и они стонут от безысходности. Впереди – темнота, рваные тучи – клочьями по небу. Свет фар меркнет. Тишина: ни звука, кроме стона высоких деревьев. Темнота.

Слезы подкатывают к глазам. Я плачу и говорю, умоляюще сложив руки:

– Димочка, миленький, отпусти меня... Пожалуйста, отпусти... Ну слышишь?

Он резко сворачивает вправо, к обочине, и бьет по тормозам. Я смотрю в окно: за ним темно, и ветви деревьев чернеют на фоне темного неба. Но паника проходит быстро: это городской парк, и девятая маршрутка ходит отсюда прямо до моего дома.

– Оксана, ты просто объясни. Ты просто скажи, что...

Но я не слушаю, что он там бормочет. Дергаю ручку двери, но дверь не открывается. С тихим вздохом Дима наклоняется ко мне. Сначала отстегивает ремень, потом открывает дверь. Я сижу, вжавшись в спинку кресла. От Димы пахнет сигаретами, от запаха меня начинает мутить. Едва открывается дверь, я выпрыгиваю из машины и бегу к остановке. Здесь всего два человека, но даже от этого я чувствую себя лучше. Оборачиваюсь, высматривая Диму, но его уже нет. Он уехал, и мне становится стыдно, что я так испугалась. «Но,– говорю я себе в утешение,– сумку порезал он, больше некому».

21 декабря, среда

Спешу в офис: у меня елка в театре кукол. Пошли легкие для редактора новогодние дни: Данка светится счастьем. Каждый день елки, праздничные конкурсы и гулянья; Дума и Законодательное Собрание спешат доутвердить бюджеты – так что выпуски заполняются быстро. То же будет и в январе: после каникул все начнут подводить итоги прошлого года, а пожарные, скорая помощь и милиция – еще и итоги праздников. Не надо быть гадалкой, чтобы собрать воображаемые выпуски января уже сейчас. Каждый год одно и то же.

Сюжет про куклы – легкий и приятный, и только одна мысль омрачает это утро: вдруг мне придется ехать с Димой?

Выхожу из подъезда и – раз! – кто-то хватает меня за рукав. Выдергиваю руку, оборачиваюсь: он.

Я уже не боюсь его: такое ощущение, что вчера перебоялась на всю жизнь.

– Ты что? – спрашиваю я.

– Хочу проводить тебя на работу,– отвечает он и достает из пачки сигарету, но не прикуривает, так и держит в руках.

– На машине со мной,– продолжает он,– ты, как я понимаю, не поедешь?

Я пожимаю плечами.

– Ладно,– он не уговаривает, словно все уже для себя решил,– поехали на троллейбусе.

Мы идем к остановке.

– Что случилось? – спрашивает он, в голосе его тоска, усталость и злость.– Оксана...

– Мне порезали сумку.

Дима останавливается и смотрит на меня недоуменно.

– В троллейбусе мне порезали сумку. Позавчера,– поясняю я.

– Как порезали? – Он все еще не понимает.– Карманники?

– Видимо, нет. Телефон и деньги на месте.

– Но что-то пропало? Или нет?

– Пропало.

– Что?

– Моя кассета. Та, где первые девять минут – Эдикова запись.

– Ты думаешь, сумку резали ради нее?

– А как же иначе?

– Ну, может быть, хотели украсть кошелек, но не успели, а кассета выпала сама, случайно?

Я вздыхаю и отворачиваюсь: ложь, в каждом его слове – ложь. К остановке подходит троллейбус. Я собираюсь бежать, чтобы успеть на него, но Дима хватает меня за плечи.