Склейки - [26]

Маршрутки битком, и я решаю ехать на троллейбусе. Меня прижимают к поручню, он больно давит на грудь. Перед носом – красный пуховик, и я поджимаю губы, стараясь не испачкать его помадой. В спину давит что-то острое: то ли локоть, то ли угол дамской сумочки. Терплю целых пять остановок. Моя сумка на длинном ремне то и дело пытается от меня уплыть, и я выдираю ее, зажатую чужими телами, обратно.

Вываливаюсь в мерзкую оттепель и чувствую себя почти счастливой.

Офис сегодня на редкость приветлив: сначала встречаю Аришку, потом, у самого кабинета,– Диму. У него на плече кофр, в руке – штатив.

– Ты куда? – шепчу я.

– С рекламой, на съемки, на целый день.

– Ясно.

Коридор пуст, и мы целуемся: нежно, легко. Сразу становится неважно, что сыро, что в сапоге хлюпает, и что я не разбираюсь в вольной борьбе.

За дверью «Новостей» еще один подарок.

– Езжай,– говорит Данка.

– Куда? – интересуюсь я, разматывая шарф.

– Лекционный зал. Там какой-то фотограф. Какой-то Шапитько. Открытие в пять, но в пять нам поздно, и я договорилась на сейчас. Фотограф там, чего-то доделывает.

Сразу становится легко и свободно: это – мое, это я могу.

– Возьми мою кассету, а? – говорит Данка.

– Зачем?

– Мне для халтурки надо – какое-нибудь культурное событие, чтобы был видеоряд.

Я киваю.

Лекционный зал невелик: одна просторная комната, театральные краснобархатные кресла придвинуты к стенам, над ними – фотографии. Невысокая полная женщина в сером деловом костюме скотчем подклеивает на стену возле каждой из них ярлычки с названиями.

Из служебного помещения, мягко постукивая резиновыми набойками костылей, выплывает Анна Владимировна. Ее безжизненные ноги тонки, едва заметны в широких складках брюк. Ноги – костыли – ноги. Почти неслышно, почти без усилия. Огромные глаза, большой выразительный рот, короткая стрижка и два кокетливых завитка возле ушей.

– Здравствуйте! – весело говорит она.– А это наш художник, Инночка Шапитько.

– Очень приятно.– Я тоже улыбаюсь.– Мы сначала поснимаем, хорошо? Я заодно посмотрю. А потом поговорим. Вы работайте, не обращайте на нас внимания.

Инна смущенно кивает и идет доклеивать ярлычки.

Смотрю работы и с облегчением понимаю, что мне нравится. Особенно две. На одной – яблоневая ветка. Густые листья и два ярких бело-зеленых яблока, на них – снег: подтаявший, смерзшийся в льдинки. Яркое солнце, в льдинках – радуга. Грустная улыбка уходящего лета.

На второй – мальчик лет четырнадцати. Он снят в профиль, и одна нога его стоит на бетонном блоке. Слева и справа от него – яркие щиты, желтый и голубой. Краска уже облупилась, ее чешуйки завиваются робкими кудряшками, под краской – ржавчина. Мальчик смотрит вдаль, меж щитами.

Мы беседуем. Сначала задаю дежурные вопросы: об общей идее выставки, о творческой биографии: халтурю, пользуюсь камерой, как записной книжкой, потому что все эти синхроны пойдут в корзину. А потом, увидев, что моя героиня забыла про микрофон, начинаю просто беседовать.

– Такие удивительные фотографии,– говорю я.– Яблоки в снегу. Как это?

Она оживает, расплывается в улыбке, говорит:

– Это у меня на даче, в сентябре. Вдруг выпал снег, представляете? Вышло солнце, и он пролежал всего несколько минут, я едва успела сделать пять кадров. Вот так...

– А мальчик?

– Это мой сын.

– Сын?

– А что? Почему вы удивляетесь?

– Нет, просто потому, что фотография грустная.

Она ошарашена:

– Почему же грустная?

– Ржавчина, краска облезает...

Микрофон перестает летать от лица к лицу. Мне хочется просто поговорить, но я вспоминаю о камере и вновь оживляю микрофон.

– Разве так это смотрится? Я видела совсем не так. Мне казалось, он смотрит куда-то вдаль, вглубь, на будущую дорогу. Краски яркие – надежда...

Инна говорит и говорит, рассказывает про одно, другое, третье. Ей интересно, она все время спрашивает: «А вам как показалось? А что вы думаете?» Я отвечаю. Давно уже набраны синхроны, и я махнула Сеньке, чтобы он больше не писал. Краем глаза вижу: снимает перебивки.

Сматываю шнуры, записываю в блокнот фамилию художницы – по буквам, чтобы не перепутать.

А Инна и Анна Владимировна, поглядывая на меня, говорят обо мне.

– Надо же,– говорит Инна,– я и не знала, что наши журналисты могут задавать такие вопросы.

Я улыбаюсь.

– Они,– отвечает Анна Владимировна,– все могут.

Очаровательная женщина.

– Не знаю,– Инна в сомнении кривит рот,– обычно вопросы одни и те же. Дурацкие, по шаблону.

Сначала чувствую гордость. Потом думаю: зато, наверное, люди, которые не могут задавать вопросы о фотовыставке, знают, как зовут Карелина. А что делать? Так и ездим. Не туда, куда надо.

Приезжаю в офис, и мне радостно: два сюжета, оба отсняты. Написать, дождаться Леху и домой. Сказка.

Переставляю сумку и вдруг:

– Что у тебя с сумкой? – спрашивает Лиза.

– А что?

– Ты посмотри!

Поворачиваю сумку и – холодок в животе – вижу тонкий надрез, белое исподнее подкладки. Растерянно смотрю на Лизу, она, так же растерянно – на меня.

– Смотри, что пропало,– робко предлагает она.

Ныряю внутрь. Кошелек на месте, телефон – здесь, ключи тоже.

– Все цело.

– Слава богу! – Она, кажется, рада не меньше меня.

– В троллейбусе,– предполагаю я.