Скитальцы, книга вторая - [43]

«Вот здесь мы, аки скоты, в дерьме и низости. Это мы, цветы благоуханные жизни, для радости сподобленные. – Симагин обласкивал взглядом стоптанную, белесую от старости чуню, но будто бы видел всех разом, страждущих в камере. – Ведь все равны один другому и подобны друг другу, как братья однокровные. А одни пребывают на вечном пиру, запились чужою кровью и только, чтобы продлить это блаженство, дерут этих несчастных розгами, палками, кнутьями, только что кожу живьем не сдирают. Так где же пребудет правда? Пора ее найти, ой по-ра-а… Пришло, однако, время сотворить Новый свет на земле и сыскать правду».

В соловецком сидении все прошлое казалось сном странным и пречудным, все измышленья – дурниной, проросшей в голове, а долгое писанье – болезнию; и как радовался, что вот излечился от наважденья и пухлые самосшитые тетради пропали в жандармском корпусе и не будет к ним возврата. Какое же это, оказывается, счастье жить с просторной прохладной грудью, когда вериги сомнений, натершие бедное сердце до кровавых мозолей, вдруг опали и стало возможным дышать безмятежно.

Но что за странную власть несут в себе люди даже самые бросовые, погибельщики, тати подорожные, бродяги и шатуны, шиши лесовые, ворье и домушники, расстриги и нежити; жалко вот их, до болезненного страдания жалко и хочется излечить. Страдальцы, мытари, не по доброй же воле искрутились они в рогозку.

Одноглазый вор Зубов долго слонялся по камере и нет-нет да искоса поглядывал на Короля, ожидая зова, оклика, милости и прощенья за молчание и измену, а не дождавшись приглашения, будто случайно оказался возле дружка.

– Больно звезданул-то? – спросил виноватым шепотом и робко, с некоторой униженностью опустился подле, стараясь не занимать истертый коврик.

Король молчал и деловито чесал шишковатые босые ноги, нижняя губа презрительно отвисла и выказывала полнейшее отвращение ко всему миру.

– Ты бы ему, падле, шмазь исделал, – заискивающе советовал Зубов, стараясь задобрить сотоварища. – Ты ему, падле конской, так не спущай. Ты пошшупай его, как он виться-то станет. Как дым на костре, – не отступал Зубов.

– Дай срок, – смилостивившись, отозвался Король. – Я ему глаз на причинное место натяну.

– Как из тюрьмы выйду, стану один воровать. Сам-то себя никогда не продашь, верно? – повысил голос Зубов, и вся камера невольно прислушалась. – Одному-то куда боле с руки. Чего хочу, то и ворочу.

– А я постоянно один ворую, – сухо, гордовато сказал Король. – Одному куда свычнее.

– И я бы один, да вот нет хорошего приемщика. Ты бы стал принимать, а я носить. Вот бы и зажили.

– Чего, и стану. Что хошь приноси.

– И по рукам. Как выйду из тюрьмы, стану один воровать и тебе носить. А чего лучше всего воровать и сходнее?

– Всего сходнее, кабыть, воровать чай. Я его много, приятель, ворую во время ярманки. Почитай, целыми яшшыками.

– А почем ты мне положишь, любезный? – настроился Зубов на деловой лад. Словно бы осталось ему встать да пойти в торговые ряды, присмотреться тайно, что где лежит, смекнувши хорошо, затырить, а дуван в карман: живи – не хочу.

– По кругу коли, так шестьдесят копеек за фунт. Только тебе, как другу.

– Дешево… Эдак мы никак не столкуемся. Если я одноглазый, то и вполцены? Не-не… воруй сам. Вот ты не поскупись да положи по семьдесят копеек за фунт, вот и стану носить.

– Дороже давать никак нельзя. Это себе в убыток да порядошным людям в насмешку…

Часа полтора еще тянулся ровный ленивый разговор, каждому не хотелось подымать голоса, но впусте молотили воздух, благо время шло: обсуждали два вора, как лучше обирать магазины и лавки, как сподручнее обмануть приказчика, обвести купца, оставить с носом торговца, чтобы и комар носу не подточил. На глазах у камеры строилась будущая компания и тут же рушилась, не причинивши никому убытку. Только беглый поп, бросив петь каноны, не стерпел более дерзкого сговора и бросился увещевать грешников:

– Отступитеся! Добывайте же хлеб насущный в поте лица своего.

Трудно было взывать к падшей расхристанной братии, душа Старкова еще невольно и смутно сочилась слезою, и порванная распухшая губа причиняла боль, и чтобы ловчее говорить, Старков приоглаживал пегую клочковатую бороду. Потому и слово выходило тухлое, неживое и слабо волновало, пробуждало сердце. На воле-то порою уж как смешон праведник, как надоеден, ибо постоянно дозорит за вашим сердцем, не дает насладиться жизнью и свободно окунуться в пороки. Потому нет-нет да и бросят вослед камнем. А тут, в камере, где каждый почти испытал искус падения и нашел в нем некую тайную прелесть, беглый раскольничий поп казался непонятным больным человеком, полным придури, коего слушали лишь от скуки и тюремного томленья, чтобы занять часы.

– Это не по нас, – оскалился Король. – По нас дак вот… Кто веселый уродился, тот и с горем не знаком. Аль нет?

– Скаль зубы-ти, скаль! А там-то сатана скажет: любил ты, паря, на белом свете по чужим кладовым шариться, а теперя, мои подручные, отведите-ка его в баньку огневую да положите на ложе огненное. Вот и поведут тебя черти, сукин сын, да и напарят горящими вениками, раскладут на раскаленном ложе да окунут в огненный колодезь. Больно хорошо?