Скиф - [100]

Что же тогда значило освобождение Орика?

Может быть, он простил? Он ведь любил ее больше, чем самого себя. Но как же он должен был страдать! А она и не догадывалась, что убивала его...

А может быть, он совсем ничего не знал? Как было догадаться? Он мог освободить Орика из благодарности за то, что тот спас ее.

Вдруг у нее появилась новая мысль:

Не из-за этого ли и молчал отец?

Все перед ней плыло и колебалось. Было невыносимо присутствовать при завершении формальностей, но она чувствовала, что не может и уйти, не взглянув на умершего. Ей казалось, что она найдет ответ на его лице. Заранее пугаясь осуждения, она подошла к трупу и посмотрела.

Лицо было спокойно, но замкнуто. Немного приподнятые брови придавали ему выражение высокомерия и холодности; только около глаз лежали морщины страдания.

Ответа не было.

Он всегда был добрым и великодушным. Он сейчас же пожелал освободить обоих, защищавших его дочь и его дом от нападения. Когда Орик отказался, он был удивлен и говорил, что это от чудовищной гордости. Он говорил об этом не раз и хотел отправить специального гонца к скифскому царю с предложением выкупить Орика за любую цену.

Потом он вдруг словно забыл обо всем этом. Никогда, ни разу он не упоминал о нем, как будто Орика совсем не было.

Разве это не доказательство?

Она все больше чувствовала свою виновность и начинала ненавидеть себя. Вместе с этим нарастала враждебность к Орику. Виноваты были они оба. И ничего нельзя поправить, нельзя спросить, нельзя получить ответа...

Ей хотелось кричать, просить о прощении, принести какие угодно жертвы. Она беззвучно плакала. Нужно было говорить с отцом, но кругом были чужие люди. Хотелось сказать сейчас то, чего она не смогла бы сказать ему при жизни.

И она мысленно протягивала к нему руки:

«Пойми, разве я могла поступить иначе? Ведь ты же знаешь. Неужели я должна была умереть? Разве ты не оправдаешь меня?»

Не имея больше сил сдерживаться, она упала на колени возле погребального ложа и, целуя холодные руки, повторяла:

— Прости, прости...

Никиас силой поднял Ию и отвел в ее комнату.

Припадок отчаяния постепенно проходил. Она почувствовала страшную усталость и некоторое успокоение.

Обмытый, умащенный благовониями и приготовленный для похорон труп Эксандра был выставлен на торжественном ложе, в пастаде, лицом к выходу. Венок из листьев украшал его голову. Зелень сельдерея и гирлянды цветов обвивали катафалк; возле стояли большие глиняные сосуды.

Сидя рядом с умершим, Ия смотрела на постепенно изменявшееся лицо. Оно осунулось; около рта и глаз расплывались страшные лиловые пятна. Труп быстро разлагался под влиянием жары.

Чтобы скрыть искажение черт умершего, на его лицо положили восковую маску. Маленькие сосуды с благовониями, спрятанные под складками белой похоронной одежды, несколько скрадывали трупный запах.

В комнате постоянно толпился народ. Друзья и знакомые умершего приходили проститься с ним; Ия механически выслушивала их соболезнования, отвечала на вопросы и уходила, предоставляя прием посетителей Никиасу, который, согласно завещанию, сделался ее опекуном. Она искала уединения и тихо ходила по пустым комнатам стараясь не слышать сдержанного говора и криков плакальщиц, рыдавших возле трупа ее отца. Ей казалось, что она находится не у себя, а в каком-то общественном доме. Чужие, незнакомые люди входили, рассматривали похоронное убранство, расспрашивали друг друга, останавливались около трупа и опять уходили, омыв руки ключевой водой из стоявшего при выходе сосуда, чтобы очиститься от оскверняющего действия смерти.

Ночью, накануне погребения, когда около трупа не осталось никого, Ия опять вернулась к нему и села, стараясь запечатлеть в памяти очень близкие, но уже начинавшие ускользать от нее черты. Освещенная вздрагивавшим огнем светильников, восковая маска делала умершего странно чуждым и подменяла его образ новым — мертвым и страшным. Ия осторожно приподняла маску, чтобы снова восстановить в памяти этот расплывавшийся любимый образ. Но и лицо было совсем чужим, только отдельные черточки напоминали лицо отца.

Она сидела, долго и напряженно вглядываясь, потом опять опустила маску. Отчужденность от умершего чувствовалась особенно остро, и она сознавала себя вдвойне виновной перед ним: рядом с его трупом она не находила в себе поглощающей полноты скорби; откуда-то из глубины души, против ее воли, неожиданно прорезались мысли, не связанные с умершим, почти похожие на радость от сознания того, что она живет. Сейчас же она отбрасывала их, и острота ее горя увеличивалась болью раскаяния и стыда. Не вытирая катившихся по лицу слез, она пробовала оправдываться и просить прощения. Потом ей показалось, что он наверное все поймет и что у нее нет преступления перед отцом. Она почувствовала облегчение, и печаль ее сделалась чище и глубже. Рядом с этой печалью, нисколько ее не оскорбляя, росла нежность к Орику и какое-то особенное чувство уверенности, что он успокоит и утешит.

Незаметно для себя, она на несколько минут уснула в кресле. Ее разбудил Никиас. Вслед за ним подошло еще несколько людей. Ия поняла, что близится время выноса. После короткого сна она почувствовала себя застывшей. От озноба зубы стучали и пальцы плохо сгибались.