Сказы - [18]

— За эту скатерть получай из моей казны на новую фабрику.

Кроме денег — земли, леса, угодьев, лугов и прочего несчетно количество десятин безвозмездно отписала. Торгуй, езди с товарами по всем селам, городам, по всем торженцам, базарам, ярмаркам беспошлинно, не плати ни постоялого, ни кружечного. Эва, сразу сколько отвалила!

Пока там пировали-кутили, Диаклетиан с Галонкой Тырой да Лукой Ковырялой сидели в спальном бараке, думали-гадали, как царице жалобу передать.

Диаклетиан больно был настойчив, несговорчив. Порешил — во что бы ни стало на своем поставить.

Давненько над одной салфеткой радел он. На той салфетке — как живой, волжский цветок, каждая клеточка. Все больше в неурочны часы трудился, по ночам, при светце. Прочил Маринке на подарочек ту салфетку. Здесь он такой узор придумал, как душа его хотела, как сердце просило.

В одночасье судьба той салфеточки повернулася: пришлось салфетку царице дарить. Узорец был чуток недописан, еще ночку посидел, что задумал — сделал: жалобу внес в узор, коротенько, но ясно, зоркий глаз заприметит.

Утром салфеточку за пояс заткнул, пошел в рисовальню, сидит над новым узором.

Царице захотелось заведение купеческое повидать. Припожаловала со свитою на фабрику. Старый вельможа с трегубый, в белых штанах, с ней же. Купец ведет гостей по фабрике, ужом извивается.

Царица его спрашивает, сама на старого вельможу глаз косит:

— Это твоя, что ли, мне вчера цветы поднесла?

— Не моя, а живет где, — узнаю, — купец говорит.

— Как ее зовут?

Растерялся купец, не знает, что ответить, да и ляпнул:

— Волжанка.

— Эту красавицу Волжанку я возьму к себе в служанки. К моему отъезду разыскать ее и на мой корабль доставить, — повелевает царица.

Диаклетиан эти речи слышал.

Ровно горсть гороху царица в глаза купчине бросила, так и зарябило, и в жар, и в озноб его кидает: от Волжанки сызнова жалоба может на него поступить к царице.

— Ваше величество, да у нас в купецких домах получше этой девки есть, — наворачивает купец разговор на свою борозду.

А царица:

— Хочу эту.

Пришлось купцу прикусить язык.

— Который тут мне скатерти расписывает? — царица спрашивает.

Мануфактурщик к Диаклетиану подбегает, шепчет:

— Становись на коленки.

Встал Диаклетиан, поклонился земно царице. Подошла она поближе, пытает:

— Что тебе, мастер, нужно за твое старанье, уменье? Проси, будет по-твоему.

Диаклетиан вынул салфетку узорчатую.

— Одно мне надо, примите этот подарочек от рабочего человека и накройте им стол, на котором вы указы по фабрикам, заводам составляете.

— Что ж, давай. Спасибо тебе.

Золотой Диаклетиану бросила, сама и не глянула на салфетку, на руку кинула тому вельможе — старичонке синегубому, в белых штанах. Опять в руки вельможе попала жалоба Диаклетиана.

Говорили в старину: до бога высоко, до царя далеко. Но на деле-то выходило: если и близко царь — не велика благодать.

Несет вельможа салфетку, сам все на узоры поглядывает. Царица-то впереди идет.

Пригорюнился Диаклетиан. Попадет салфеточка на стол, да не на тот. И золотому дареному Диаклетиан не рад. Все старанье прахом пошло.

Воротились с фабрики, устала царица, отдыхать на балконе легла под балдахином шелковым. Старый вельможа зашел к хлебосольному владельцу заведения в тайный угол, развернул дареную вещицу.

— Что же ты, купчина, какие салфетки ткешь? Такой узор — прямо тебе разор. Выткан сей подвох шелковой ниткой, да хитрой рукой, прыткой.

Ясно: старикашка метит ударить по купецкой толстой мошне.

Купчина много говорить не стал, ключ с пояса, да — к сундуку железному. Поставил на стол мешочек с золотом. И опять все шито-крыто. Вельможе-то дает другую салфетку, тоже диаклетиановой выделки. А эту в свой ларец кинул.

Ночью у мануфактурщика опять пир-кутеж.

На ту пору, на тот час Диаклетиан потайными тропинками прибежал к Маринке в избушку. Сидят они в чулане на лавке, в оконце луна заглядывает, за стеной мать прядет на гребне.

— Эх, Маринушка, дорогая моя, радость ты моя! Пропала вся наша затея. Это не горе, есть другое — оно горше вдвое. Какой нынче месяц-то невеселый на небе…

Обнял Диаклетиан девушку, прижал к широкой груди. Так-то горячо он и не целовал, кажись, никогда, будто сердце его чуяло, что впоследние коротают они эту ночку вдвоем.

И говорил он ей, себя не помня:

— Везли-то меня сюда — ведь не думал, что привыкну здесь. Да на счастье, как увидел тебя, все пошло по-новому. Если и писал я хорошо расцветки, так это ты мне их принесла. Ты сама — мой лазорев узор.

Густой чуб уронил Диаклетиан на грудь девушки, знать не решается что-то сказать.

Маринушка догадлива была.

— Что ты голову, сокол мой, повесил, или беду чует ретивое?

Рассказал он ей о царицыном хотенье.

— Зачем только я научил тебя цветы подавать царице! Загубил я, бестолковый, и тебя и себя, потопил я нашу радость навсегда в Волге, под проклятым царским парусом. Ведь напасть-то за порогом стоит, нас дожидается.

И заплакал парень первый раз в жизни, не стыдясь горьких слез, горючих.

— Царская ты теперь, государская, не царице ты нужна, нужна ты тому долговязому вельможе синегубому. Вот кому тебя прочат.

Помутнело, потемнело в глазах у Волжанки. Даже было и не поверила.