Сказы - [15]

В темноте-то проплыл мимо стражи Степан Тимофеич рукавом тихим около самого берега, а из рукава на простор вольный, в синее море Хвалынское.

На заре видит он: высоко-высоко летят над морем розово-красные гуси-лебеди, весело курлычут, любуются, как гуляет вольный молодец по морю синему под снастью парусиновой. И крикнул Степан Тимофеич, а ему за морями гулом высокие горы ответили:

— Гуси-лебеди, скажите там моим молодцам, донским да заволжским, бедным людям да батракам, кто уцелел, пусть далеко не разбегаются, снова вместе собираются. Свою думу до конца мы не додумали, свое дело не доделали. Придет наш час, — доделаем!

Волжанка-служанка

В воскресный день, в досужный час, сидели ткачи у костерка, вели спотайной совет — свое горе, кабальную жизнь проклинали.

Разговор этот шел на зеленом лугу, на высоком берегу, недалече от большой мануфактуры.

Сидело у костра, ни много ни мало, ткачей дюжина, а средь них Диаклетиан Москвитин — черная копна волос, кари глаза, орлиный нос — молодой рисовальщик, да Галонка Тыра — ткач-бородач, да старик Лука Ковыряло — два рубца поперек лба, голос что ерихонская труба. Кулаком Лука размахивал и такие слова выговаривал:

— А и не было вовек и не быть тому, чтобы Волга-река вспять потекла, чтобы лен-долгунец косили косой, чтобы поросенок яичко снес, чтобы скатерть соткать на подножечном стану, чтобы ваша затея впрок пришлась. Разделают вам спины плетками, узорными салфетками!

А неподалечку примостилася на поваленной березке Маринка-Волжанка — частоплетенная черная коса, темней ночи глаза, сарафан расписной перехвачен узко в поясу. Волжанкой-то ее свои же прозвали за ясны очи, за бело-румяно лицо, за красоту вешнюю. Голос у Маринки, что ручеек ключевой в лесной тени. С малолетства с фабричными людьми дружила, ума-разума набирала, припасала. Ни слова она не молвила, все старших слушала, а поболе всех того, на кого украдкой вполглаза взглядывала, в ком души не чаяла, — на молодого рисовальщика Диаклетиана.

Поспорили ткачи меж собой, да так ни к чему и не пришли. Загоревали пуще прежнего. А Диаклетиан сдвинул шапчонку набекрень, приложил к губам свирельку камышовую.

— Полно-ко горевать. Там увидим, Лука, выйдет ли по-твоему, иль по-моему. Ну-ка споем давай.

Звезды на небе спокойно мигают. В костре сучья потрескивают. Залилась свирель, сердца, души обожгла, всколыхнула, встревожила.

Затянули ткачи старинную, бывалую, у сердца согретую.

У горючего бела камня

Во кручине, во печали

       девушка плакала,

Что обидели ее купцы заморские:

Покупали холсты да недодали;

Что обидел ее злой-лихой боярин:

Полюбезного дружка в солдаты сдал;

Что отец с матерью ее печаль

       к сердцу не приняли,

На чужу дальню сторону

       за постылого замуж выдали,

Что с дворовым ее на мануфактуру продали.

Не дают ей здесь на улицу ходить,

Запрещают дружка милого любить.

Вырасти у того белого камня

Красы чудесной розан-цветок.

Выходила из того цветка девушка.

Всем обличьем она красна, ясна,

Во полуночи в Волге она купалася,

Белой чайкой на волну садилася

И на белом на перышке грамотки писала,

Во сеноты эти грамотки носила.

Где люди плохо живут,

Плохо живут, все задаром ткут,

Все задаром ткут и за то их бьют.

Стала девушка-красотка Волжанкой,

Всем честным-добрым служанкой.

С последним кораблем по осени

В теплу сторону она уносилася,

С первым кораблем по весне на волну садилася.

Ты, Волжанушка, ты, служанушка,

Прилетай ты к нам, приголубь ты нас.

— А у нас и своя Волжанка не хуже есть, — повернулся Лука Ковыряло, берет Маринушку за рукавок, тащит на середину. — Попляши со мной.

По подметке, по руке, по ладони, по щеке хлопнул, топнул и пошел-пошел ногами работать:

Ходи, Матвей,

Не жалей лаптей,

Сами лык надерем,

Сам лапти сплетем…

А и чем не Волжанка-служанка наша Маринка? Сядет дома прясть — как живая снасть, станет песни петь — соловьем звенит, а пойдет плясать — где еще такую плясунью сыскать!

Уморился Лука, оступился Лука, спотыкнулся Лука, покатился Лука. А Маринка вкруг него пляшет, пляшет, платочком машет. От кусточка до пенька, от пенечка до куста, разгорелась, разошлась. Блики полымя на щеках так и плещут.

О ту пору сам купчина, хозяин мануфактуры, обходил сарай спальный, услышал весельбу, пришел на огонек. Стоит за кустом, смотрит, что сыч, слушает, как поют.

Не взять ему, кто тут вихрем носится по кругу у костра: не то девка из Слободы, не то из-за Которости. Уж не сама ли это явилась Волжанка-служанка? У кусточка на одной ножке завертелась, закружилась, сарафан на ней вздунуло цветным парусом.

— Эй вы, полуношники, в сарай пора, — мануфактурщик гаркнул.

Сразу веселье погасло. Плясунья словно рассыпалась мелкой росой по траве, по цветам. Словно месяц скрал. Была и нет.

Вылез купчина к костру.

— Это чья попрыгунья?

Ткачи-то переглянулися.

— Сами не знаем. По берегу гуляла, на огонь забежала да, вишь, и пропала. По всем видам — Волжанка-служанка.

— А о чем она вас выспрашивала?

— Знамо дело: много ли ткем, хорошо ли живем. Выдает ли хозяин муку и поскольку на душу.

Лука Ковыряло молчит, покряхтывает.

— А не спросила, много ли лентяев хозяин зря хлебом кормит?

— Небось это ей и без нас ведомо, — Лука Диаклетиану подмигнул.