Сказки Золотого века - [46]

Он о ней не спрашивал, и они - ни Мария Александровна, ни Алексис - не говорили о Вареньке ему, как повелось давно: в начале их взаимоотношения никто не воспринимал всерьез, затем возникла тайна, внезапно возбудившая ревнивую злобу у Бахметева, который нашел теперь обоснование своему чувству в преследовании поэта правительством.

Со звоном колоколов под вечер почему-то зашел разговор о дуэли и смерти Пушкина, до Москвы доходили лишь всевозможные слухи.

- Шутки в сторону, - сказала Мария Александровна, - расскажите нам, Мишель, обо всем, что случилось, все, как было.

Лермонтов задумался; в это время подъехали сани к дому, и у него застучало сердце. Он опустил глаза и отошел в сторону. Входя в гостиную в шубке, Варвара Александровна порывисто поцеловала сестру и брата и с тем же движением устремилась к Лермонтову, который поднял на нее свои бездонные глаза, и она невольно остановилась, как остановилась бы у озера или моря в сиянии света. Словно уже не видя его в этой стихии вод и света, она протянула обе руки, он подошел к ней и сжал ей руки. Глаза ее увлажнились и просияли счастьем.

- Я радуюсь тому, что вы стали тем, кем хотели быть. Случай и решимость тут бы не помогли, если бы не гений. Я на минуту, - проговорила Варвара Александровна, оглядываясь мельком на сестру и брата. - Ну, на пять минут.

Мария Александровна и Алексис под разными предлогами удалились; Варвара Александровна скинула шубку и, опускаясь в кресло, сказала Лермонтову:

- Садитесь, Мишель. Вы удивляетесь тому, что я так много говорю?

Слуга вошел со свечой и зажег свечи в канделябрах.

- Я радуюсь тому, что вы на меня не сердитесь, - отвечал Лермонтов, усаживаясь в кресло напротив Варвары Александровны за стол с другой стороны.

- Никогда не сердилась. За что? Уж вы-то передо мной ни в чем не провинились.

- Нет, вина есть, вы не все знаете. Но гложет меня ныне вина перед другим. Святослава Раевского вы помните?

- Да, кажется, помню. Ведь я знала почти всех, о ком заботилась ваша бабушка. То есть ее заботы о вас распространялись и на других. Вот почему все ее звали бабушкой. Как, должно быть, она опечалена вашей участью!

- Разве моя участь печальна?

- Прекрасна, не сомневаюсь. Но все-таки бабушка-то опечалена разлукой с вами.

- Сожалеет, что учила меня всему, нанимая лучших учителей, в особенности российской словесности. Да, поздно.

- Вам смешно? А что с Раевским?

- За стихи мои, за распространение непозволительных стихов был арестован...

- Он это делал?

- Да.

- Он это делал сам, по своей воле? Я сама переписывала ваши стихи, всех не изловишь.

- А поплатился он один и по моей вине.

- Как это?

- Когда меня допрашивали первый раз, я отказался назвать его имя. Отпирательство мое, известное дело, не понравилось властям. Другой раз допрашивали меня от имени государя, сам дежурный генерал Главного штаба граф Клейнмихель, он же начальник Раевского, строптивый нрав которого он уже знал, да он уже сидел под арестом, о чем я еще не знал. Граф заявил, что ежели я не назову имя сообщника, то меня отдадут в солдаты. Я подумал, что этого бабушка не снесет, пришлось принести ей жертву, я назвал имя Раевского, и его начальство обрадовалось случаю расправиться с непокорным чиновником.

- В чем же ваша вина, Мишель?

- Я выдал его властям. Лучше бы мне в солдаты, в Сибирь!

- А бабушка? Я знаю, что вы думали лишь о ней, а не о себе, вам нужна буря, гроза. Наверное, и Раевский таков, недаром вы друзья. Он ведал, что делает. И если бы не он, не такие, как он, разве стихи ваши на смерть Пушкина распространились бы по Петербургу, по Москве и по всей России? Он герой, а вы поэт.

- Вот это хорошо! Но вина моя - во мне. Зачем я назвал его имя, да его же начальнику!

- Все равно узнали бы, кто был рядом с вами, тем более жил в одном доме. Шан-Гирея не допрашивали?

- Когда опечатывали мои бумаги, уже после моего ареста, Шан-Гирей был дома, пришел из училища, но на него не обратили внимания.

- Наверное, к большой его досаде.

- Вы смеетесь, а он так вас любит. Меня уверил, что я вашего мизинца не стою.

- Он еще ребенок, многого не понимает.

- Откуда вы знаете мои слова?

- Это ваши слова? Впрочем, ныне вся Россия повторяет ваши слова. К вам пришла слава, - поднимаясь, Варвара Александровна взялась за шубку. - Мне пора!

- Мы еще увидимся? - вскочил на ноги Лермонтов.

- Только не так, как в прошлый раз.

- Как нынче?

- Да!

"Это сон! - подумал он. - Ее здесь не было; мне приснилось все - и ее приезд, и ее речи, и ее взгляд, столь ласковый, как детская улыбка восхищения". Но весенний запах талого снега от ее шубки все носился в воздухе.

2

Послышались с улицы скрип полозьев отъезжающих саней; Лермонтов, распрощавшись с Марией Александровной, - Алексиса ждали к ужину, - уехал к себе, то есть в дом одной из тетушек, где остановился. Поднявшись к себе неприметно, - обычно так рано он не возвращался, - Лермонтов порылся в саквояже и достал тетради со старыми записями и стихами, еще московских лет, - и пяти лет петербургской жизни как не бывало!

Как он грезил по ту пору Кавказом, чтобы нежданно-негаданно оказаться на пустынных берегах Невы и северного моря. Он вернулся в пору первой своей юности, ощущая, как и тогда, присутствие Вареньки Лопухиной. Он всюду - на стене, в углу, в темно-светлом от снега и свечей окне - видел то ее взгляд, то профиль, то плечи в ее изящном светло-коричневом платье, она прислушивалась к нему, словно продолжая прерванную беседу - тогда и теперь. И он обращался к ней - тогда и теперь, - прочитывая мысли и стихи, точно ныне написанные, сокровенные грезы и звуки, безмолвные, как звезды, и невидимые при свете дня, или ноты, ожившие мелодией, узнаваемой до слез.