Сказки Золотого века - [40]

- Первый раз слышу.

- В бумагах его нашли. О петербургском наводнении 1824 года, с явлением Петра I на берегу Невы в год основания города, а в наши дни сам Медный всадник скачет по городу... Поэму прочитал государь, поставил кое-где вопросительные знаки, одну строфу велел убрать, и Пушкин, уже уговорившись с книготорговцами, отказался от мысли издать поэму - себе же в убыток, как, смеясь, говорил у нас. Зато, когда он умер, во всем доме нашли лишь 300 рублей. Он же был небогат и жил исключительно литературным трудом, не имея возможности свободно писать и широко печататься. Граф Строганов, родственник госпожи Пушкиной, взял на себя расходы на похороны, вполне сознавая значение Пушкина для России. Были уже отосланы пригласительные билеты, отпевание назначено в Исаакиевском соборе, по приходу дома, где жил Пушкин, но неожиданно вмешались власти, отпевание перенесли в Конюшенную церковь, объявленный вынос тела утром отменили, а тело Пушкина вынесли из дома ночью, без факелов, чтобы при переносе тела днем толпа не распрягла лошадей и на руках не понесла гроб, во всех подворотнях появились солдаты, а в квартире поэта жандармы, - власти боялись не то беспорядков, не то свободного изъявления народом своей скорби. В довершение всех этих полицейских мер, которые вывели из себя даже Жуковского, на Дворцовой были устроены не то ученья, не то военный парад всех родов войск, вместо объявления траура, в день, когда гроб с телом Пушкина еще находился в подвале Конюшенной церкви.

- А еще говорят о заботах государя о семействе Пушкина.

- О семействе Пушкина государь действительно позаботился. Заплатил долги Пушкина и распорядился об издании сочинений поэта за счет казны в пользу его семьи. Но правительство словно не осознало, что погиб великий поэт, достойный общенациональных почестей. Поэтому и слышны еще голоса хулителей Пушкина. О, стыд! О, позор!

Монго-Столыпин поднялся, чтобы дать Карамзину дописать письмо к брату в Париж, и молодые люди, обменявшись крепким рукопожатием, расстались. Он снова приехал к Лермонтову, думая рассказать ему о Карамзине, об отзывах об его стихах князя Вяземского и Жуковского, но застал здесь одного из своих братьев - Николая Аркадьевича, камер-юнкера, который под началом графа Нессельроде; он вздумал защищать Дантеса, мол, тот вынужден был поступить так, как поступил, поскольку честь обязывает, то есть убить Пушкина, чем вызвал у Лермонтова больше, чем гнев. Вместо спора, он уединился у себя и начал набрасывать стихи, найдя наконец концовку для стихотворения "Смерть поэта". Вскоре он появился у стола, за которым ужинали и продолжали обсуждать о том, о чем наговорил камер-юнкер Николай Столыпин. У него пылали глаза огнем. Елизавета Алексеевна хотела усадить его за стол, но он еще весь в пылу своих переживаний и мыслей поспешил всех поразить.

- Послушайте! - сказал он. - Я уже говорил, у стихотворения нет конца, жаль, что оно уже разошлось.

    Замолкли звуки чудных песен,

    Не раздаваться им опять:

    Приют певца угрюм и тесен,

    И на устах его печать.

    А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

    Таитесь вы под сению закона,

    Пред вами суд и правда - всё молчи!..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

    Есть грозный суд: он ждет;

    Он не доступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед,

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

    Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

    Поэта праведную кровь!

Воцарилась тишина, все молча смотрели на Лермонтова: элегия зазвучала с такой силой негодования, что прямо мороз по коже, как сказала тут же Елизавета Алексеевна, а молодежь поскакала из-за стола, желая своими глазами прочесть новые шестнадцать строк, столь сильных, что становилось страшно за их автора.

3

Граф Бенкендорф по III отделению и граф Нессельроде по министерству иностранных дел уже 28 января 1837 года, на другой день после дуэли, докладывали государю императору по этому делу. Полиция знала о предстоящей дуэли, но почему-то послала жандармов не во след за противниками, которых видели многие из представителей высшего света, возвращаясь с катанья, не на Черную речку, а совсем в другую сторону. Что по этому поводу докладывал граф Бенкендорф, неизвестно. Что касается графа Нессельроде, он приезжал с женой к Геккернам сразу после дуэли и провел у них вечер, проявляя всяческое сочувствие легко раненному Дантесу и барону Геккерну.

Вероятно, граф и барон уговорились, что Геккерн документы о дуэли предоставит не в полицию, а прямо государю через министра иностранных дел, который "благоволил лично повергнуть на благоусмотрение его императорского величества", как явствует из письма Геккерна. Им представлялось, что было все честно, и барон Дантес "был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал". Но какого-то необходимого документа в числе присланных Геккерном не оказалось, что выяснилось при докладе графа Нессельроде Николаю I.