Сказки зимнего перекрестка - [22]

Локруст никому не отказывал. Он не смел смеяться им в лицо, зная, что стоит лишь поколебаться благосклонности герцога, как все те, кому он услужал, станут самыми искренними его гонителями и палачами. Он не смеялся над ними и наедине с собой, должно быть, потому, что разучился смеяться, а может, никогда не умел.

Он полагал, что может судить об этом. Сколько хворей он исцелил, сколько принял безнадежных родов, он потерял и счет, он не брал платы, облегчая страдания из робкой надежды, что за это они будут с ним добры, однако люди никогда не поверят в то, что ты не причиняешь им зло, если они считают тебя в силах делать это.

Это было в каждом его кошмарном сне. Полупьяные палачи в присутствии полуграмотных монахов разбирали его по косточкам, и он признавался в любом грехе, какой подсказывало им их безудержное воображение.

Он обхватил себя руками за плечи. Всякий раз смена сезонов напоминала о себе болью в вывернутых на дыбе суставах. Как они волокли его на костер! Стоило ему закрыть глаза, и он снова содрогался от летящих в него плевков и проклятий. И знал, что вот у этой он вылечил ребенка, а этому — исцелил воспаленную руку, которую иначе пришлось бы отнять. Когда бы так, его семья перемерла бы с голоду, но сейчас эта здоровая рука швырнула камень, метя ему в лицо. Любая смерть казалась ему избавлением.

Когда его приковали к столбу и обложили хворостом, он мог уже только дрожать. Был март, он не чуял под собой своих оцепеневших босых ног, но все же — март! Легкие облачка, гонимые в вышине сильным весенним ветром! Он запрокинул голову, чтобы унести с собой это, а не все другое, что казалось теперь гирей на ногах. Слабое тепло коснулось ступней, и он догадался, что они подожгли, и приготовился ко всему. Слава Богу, ему не было нужды в том, чтобы умирать с достоинством.

Стражники древками распихали толпу и, невзирая на глухой ропот обманутых зрителей, ногами раскидали хворост. Он ничего не понял, да и не хотел ничего понимать. Он думал, что молодой вельможа напротив него желает еще его мучить, однако когда его отвязали и подволокли к стремени, он увидел потемневшее от тревоги и чужого страдания лицо.

— К делу, — сказал тогда герцог д’Орбуа. — Мне говорят, что моя жена не сможет родить. Она мается уже сутки. Мне наплевать, кто направляет твое искусство. Если она останется жива, ничего этого для тебя, — он указал подбородком на то, что оставалось от приготовлений к казни, — не будет.

— А если это не в моих слабых силах? — осмелился спросить Локруст.

— Тогда я верну тебя на то же место, откуда взял, — безжалостно сказал герцог и на этом разговор закончил. Какой-то ратник с шуткой на устах сгреб Локруста за ворот лохмотьев и кинул себе поперек седла. Так его ввезли в замок д’Орбуа. Тут он теперь и жил.

Одного взгляда было достаточно, чтобы определить: «мудрец», пользовавший герцогиню, испортил все, что только смог. Но он не был крепостным, а потому успел сбежать невредимым. Боги врачевания оказались милостивы к Локрусту: герцогиня не только разродилась здоровой девочкой, но продолжала делать то же самое еще несколько лет подряд, и за это время маленький, навсегда запуганный ученый-волшебник занял свое прочное место среди домочадцев д’Орбуа. Он умел лечить зубную боль и успокаивать лошадей, а потом оказалось, что он замечательно рассказывает сказки. Потому к нему и ходили кто с чем, не догадываясь, что вместо чудодейственного приворотного зелья он дает горничной средство от прыщей, а ратник перед схваткой донюхивается сушеным мухомором до берсеркерского безумия. Однако же избавляясь, благодаря чувству юмора, от трансцендентных проблем с помощью тривиальных средств, он вовсе не отвергал наличие этих самых проблем. Он верил в существование Непознанного, и весьма сомневался в его Непознаваемости, полагая, что любая магия — это наука, для которой попросту еще не пришло время. А житейского ума в нем не было и на грош.

Осторожный стук в двери как всегда заставил его съежиться и втянуть голову в плечи, на которых болталась заплатанная коричневая, похожая на рясу стола.

— Ты здесь? — окликнула его из-за двери Агнес.

— Да-да, — торопливо отозвался он. — Пожалуйста, заходите, мадемуазель. Я вам рад.

«Маленькая мадемуазель» была единственным на свете человеком, кого он не боялся. И он действительно, с самого ее детства, бывал ей искренне рад.

Она, потянув снаружи за веревочку, приподняла запиравшую двери щеколду — как-никак в своей каморке Локруст хранил и яды — и, осторожно ступая меж хрупкими бьющимися предметами, спустилась вниз по трем ведущим от двери ступеням. За ее спиною как будто нерешительно маячил высокий силуэт в черном. Локруст непроизвольно напрягся.

— Это Марк, — сказала Агнес. — Я говорила тебе о нем.

— А, да-да, заходите… — забормотал Локруст, суетливо соскочил и заковылял к двери, намереваясь встретить эту новую вторгающуюся к нему опасность как можно дальше от своих бесценных реторт. Остановившись перед самым гостем, он наконец поднял на него глаза и услышал:

— Что они с вами сделали?

Агнес молча наблюдала за обоими и была удовлетворена. Наконец-то Марк произвел на кого-то впечатление той же силы, что на нее саму. Ей польстило, что этим кем-то оказался Локруст, его мнение она втайне считала непререкаемым, хотя скорее всего никто из сильных мира не придал бы его словам никакого веса. Да он бы и не настаивал. Локруст с самого детства ненавязчиво учил ее понимать сущность людей с двух фраз. Правда, он не научил ее извлекать выгоду из этого знания, но, будучи дочерью д’Орбуа, она имела этот шанс по чисто наследственной предрасположенности.