Сказки, рассказанные на ночь - [44]

— Шейх, похоже, человек ученый и мудрый, — сказал третий молодой человек, который служил писарем. — Ведь его толкование Корана свидетельствует о большой начитанности, ему известны все поэты и все книги мудрости. Вот только разве подобает разумному мужу вести такую жизнь, какую он ведет? У него там раб стоит с целой охапкой свитков. Я готов был бы отдать мое лучшее парадное платье за то, чтобы заглянуть хотя бы в один из них, ведь у него, наверное, одни сплошные редкости. А он? Сидит себе, курит, а до книг и дела нет. Будь я шейхом Али Бану, я заставил бы этого раба читать мне вслух, пока не осипнет, или до самой глубокой ночи, пока я сам уже под его чтение не заснул бы.

— Тоже мне, нашлись знатоки! — рассмеялся четвертый. — Да что вы понимаете в приятной жизни! Есть, пить, петь да танцевать, читать чужие мудрости и слушать стихи дурацких поэтов! Нет, я бы устроил все по-другому. У него ведь самые прекрасные кони и верблюды, а денег без счета. Я бы на его месте отправился в странствие, объехал весь свет, добрался аж до московитов или даже до франков. И не побоялся бы великих расстояний, чтобы увидеть все красоты земли. Вот как я поступил бы, будь я на его месте.

— Юность — прекрасная пора, когда человеку всё в радость, — молвил невзрачного вида старик, который все это время стоял неподалеку и слушал их речи. — Но позвольте заметить, что юности вместе с тем свойственна глупость — она любит болтать без ума, не ведая, что творит.

— Что вы хотите этим сказать, любезный? — удивились молодые люди. — Это вы о нас? Вам-то что за дело, если нам не нравится, как шейх устроил свою жизнь?

— Если один человек знает что-то лучше другого, он обязан поправить заблуждающегося, так велит Пророк, — отвечал старик. — Шейх и вправду наделен большим богатством по воле небес, и у него есть все, что душе угодно. Но грустен и печален он неспроста. Вы что, думаете, он всегда был таким? Нет, я видел его пятнадцать лет тому назад, тогда он был весел и бодр, как джейран, и наслаждался радостями жизни. В ту пору у него был сын, услада дней его, красавец, умница, и все, кто его видел или беседовал с ним, завидовали шейху, которому воистину досталось сокровище — ведь мальчику едва исполнилось десять лет, а он уже был таким ученым, каким иному и в восемнадцать лет не стать.

— И что, он умер? Бедный шейх! — воскликнул юный писарь.

— Если бы так! Для шейха это было бы большим утешением — знать, что сын его отправился в обитель Пророка, где ему жилось бы лучше, чем здесь, в Александрии. То, что ему пришлось пережить, было куда хуже. Случилось это в те дни, когда у нас в стране повсюду рыскали франки, как голодные волки: они пошли на нас войной, завоевали Александрию и двинулись дальше, сметая на своем пути мамелюков. Шейх был человеком умным и неплохо ладил с ними, но то ли оттого, что им хотелось прибрать к рукам его богатство, то ли оттого, что он не оставался равнодушным к судьбам своих братьев по вере, — наверняка не знаю, знаю только, что однажды они явились к нему в дом и обвинили в том, что он, дескать, тайно снабжает мамелюков оружием, лошадьми и продуктами. Он отбивался от этих наветов как мог, но ничего не помогло, потому что франки — народ грубый, жестокосердный и ради денег готовый пойти на все. Они взяли в заложники его маленького сына, Кайрама, и утащили к себе в лагерь. Шейх предложил им щедрый выкуп, но те не соглашались, думая, что смогут выбить из него еще больше. И тут нежданно-негаданно их паша, или как там его называют, приказал им всем срочным порядком готовиться к отплытию. В Александрии об этом никто ничего не знал, только вдруг обнаружили — все франки погрузились на корабли и уплыли, а маленького Кайрама, сына Али Бану, скорее всего, взяли с собой, потому что с тех пор о нем никаких вестей.

— Бедный, несчастный отец! Надо же — как покарал его Аллах! — воскликнули юноши в один голос и сочувственно посмотрели на шейха, который по-прежнему, грустный и одинокий, сидел под пальмами, среди окружающей его роскоши.

— Жена его, которую он беззаветно любил, умерла от горя, не в силах снести такую утрату, а сам он купил корабль, снарядил его в дорогу и уговорил франкского лекаря, что живет вон там, у колодца, отправиться вместе с ним во Франкистан на поиски пропавшего сына. И вот они вышли в море. Долго они плыли, пока наконец не достигли земли гяуров, тех самых неверных, что безобразничали в Александрии. В стране гяуров, однако, творилось что-то невообразимое. Выяснилось, что незадолго до того они свергли своего султана, и теперь и паши, и богатые, и бедные рубили друг другу головы почем зря и никто не мог положить конец этим беспорядкам. Немало городов обошли путешественники и повсюду спрашивали, не видал ли кто маленького Кайрама, но никто не мог им сказать ничего вразумительного. Кончилось тем, что франкский лекарь уговорил шейха отчалить поскорее от этих берегов, чтобы не рисковать — тут можно и самим легко без головы остаться.

Вот так они и вернулись домой ни с чем, а шейх с тех пор пребывает в таком состоянии, в каком вы видите его сегодня. Он горюет о своем сыне. Да и как иначе? Разве он может спокойно есть и пить, зная, что, быть может, несчастный Кайрам где-то там голодает и страдает от жажды? Разве может он, облачаясь в нарядное платье, подобающее его сану, не думать о том, что, быть может, его сыну сейчас нечем прикрыть наготу? И когда он смотрит на своих рабов, всех этих певцов, танцоров, чтецов, как ему не думать о своем бедном сыне, который, быть может, вот так же развлекает какого-нибудь франкского правителя пением да танцами? Но больше всего его печалит мысль о том, что Кайрам, живя вдали от родины своих предков, в окружении неверных, которые еще, поди, над ним потешаются, совсем забудет веру отцов и тогда ему будет заказан путь в рай, и никогда им уже не встретиться, не обняться.