Сказки по телефону, или Дар слова - [12]

– Не знаю, – повторила Анжелка с сомнением; Дымшиц улыбнулся в ответ, но не весело, а скорее галантно.

Потом они катались по ночной Москве, и Анжелка впервые своими глазами увидела стаи проституток по правой стороне Тверской, если ехать к Кремлю; девицы с энтузиазмом реагировали на «мерседес», разворачиваясь в цепь вдоль проезжей части, а Дымшиц ехал нарочно медленно, показывая Анжелке заповедник центровой фауны, и она с сосущим под ложечкой неправедным интересом разглядывала своих задолбанных жизнью сверстниц. Сделали круг почета вокруг Кремля, сиявшего нарядной елкой посередине ночной страны, потом покатили на Лихоборы. Со светофоров «мерседес» самозабвенно улетал в ночь, забывая об остальных машинах, на поворотах вжимался в землю всеми четырьмя шинами, чуть не брюхом, при этом в салоне было тихо, покойно, зыбко, как в теплой ванне. Анжелка, притопленная в мягком кожаном кресле, распластанная, летела по Нижней Масловке, по сплошной Тимирязевской улице, ощущая чувственное, физическое удовольствие от аттракциона быстрой езды; хотелось целиком отдаться полету, езде, могучей машине, удивительно приятному ощущению добротного дорогого комфорта.

– Скажи маме, что ты всерьез готова заняться обустройством вашей жизни, не повышая голоса, инструктировал Тимофей Михайлович. – Я знаю, она давно собиралась купить приличную квартиру, а то и две, и про дачу говорила, что никак не доходят руки обзавестись дачей. Скажи, что сама присмотришь квартиры, согласуешь выбор, займешься ремонтом, оформлением и так далее – короче, предъяви готовый бизнес-план помощницы по быту. И никуда мама не денется, вот увидишь. А как к этому приступать, я тебе потом расскажу. Идет?

Анжелка кивнула.

– А можно прямо? – спросила она перед поворотом, огибающим Тимирязевский парк; Дымшиц, проверившись, въехал в распахнутые настежь ворота, выключил скорости и, несколько подрастеряв дар речи, с преувеличенным вниманием озирался по сторонам. Не было никого. Машина, с хрустом приминая мерзлый мартовский снег, катилась по темной аллее парка, потом остановилась сама.

– Хочется немножко такого, – сказала Анжелка, имея в виду тишину и лес.

Дымшиц кивнул. Анжелка нажала кнопку на подлокотнике – стекло поехало вниз, впуская лес в машину, и он вошел, влез, по-ночному косматый, страшный и жалкий, весь помятый, взлохмаченный, прошитый фарами, с лунками оттаявшей земли вокруг каждого дерева, с застывшими слюдяными следами вчерашних людей.

Она вдохнула его, закрыла окно и попросила выключить фары.

Они сидели молча, в странном вязком оцепенении: Дымшиц опять думал о лекалах вечных сюжетов, а Анжелка не думала ни о чем, разрастаясь изнутри лесом.

– Оно откидывается? – спросила она про кресло.

– Интересно, что ты такое задумала, душа моя, – смачно пробасил Дымшиц. По-моему, это чревато.

– Вот тут, да?

– Это катапульта.

– Что?

– Нажмешь ее и вылетишь из машины как миленькая.

– Ну и фиг с тобой, – подумав, прошептала она. – Вылечу так вылечу. Поцелуй меня на прощание.

Дымшиц нагнулся и поцеловал ее в лоб. Анжелка притянула его за шею, нашла губы, едва не заблудившись в колючих зарослях бороды, и поцеловала сама. Он ответил долгим, жадным, вязким поцелуем. Потом…

– Сто-оп, – прохрипел Дымшиц, взял ее за плечи и оторвал от себя. Сидеть… Приехали.

Он схватился за руль, хмыкнул, отбарабанил когтями яростное стаккато, потом сказал:

– Послушай, душа моя, я имею сообщить тебе нечто в высшей степени трогательное…

– Валяй, – сказала она деревянным голосом без интонаций.

– Я давал твоей матери слово, – он откашлялся, переводя дыхание, – что не трону тебя, кхе-кхе, пока ты совсем, окончательно не повзрослеешь. И ты знаешь, душа моя, я намерен это слово сдержать.

За его спиной с мягким пружинящим звуком разверзлось Анжелкино кресло, она опрокинулась на спину и лежала, выпростав руки из шубы, как будто грохнулась в обморок.

– Здорово… – прошептала она. – Повтори, пожалуйста, что ты сказал, я не расслышала.

Дымшиц хмыкнул и захрустел обшивкой руля, обдумывая послание без обид. Анжелка, прошуршав, змейкой заползла к нему на колени, свила гнездо из нежных льняных волос, сложила голову, задышала в пах. И когда Дымшиц, сообразив, что ему элементарно расстегивают ширинку, глупым голосом строго спросил:

– А что это мы, собственно говоря, делаем? – ему свистящий девичий полушепот ответил:

– А это мы объясняем старым козлам, что мы давно окончательно повзрослели, – с этими словами она сжала в кулачок волю Дымшица, замкнула волю Дымшица в свои уста, и он, откинувшись в собственном сиденье, со страшной силой полетел навстречу Анжелке.

Грудь ее пахла снами, терпким ароматом девичества, а лоно – змеей и железом, окислом серебра, проявителем и закрепителем неправедных мужских вожделений. Ноги порхали по салону, упираясь то в крышу, то в лобовое стекло, словно большая попавшая в клетку птица, а сама Анжелка выскальзывала из рук живой ртутью, серебряной змейкой, барахтающейся в выползине задранного до подбородка платья. Она оставила ему только грудь, она трахалась, как в чадре, прикусив подол, и улетала, царапая коготками кожу обшивки; Дымшиц, которого после нежной прелюдии ловко, почти профессионально обули в презерватив, подавил в себе опасную для любви оторопь, пробормотал нечто вроде «кто кого тут того» – тем не менее ощущал непонятную собственную отстраненность, словно эта не девочка и не женщина имела его наподобие мужской куклы. Он любил ее, пробиваясь сквозь невидимую преграду, пока не понял, что она устала, изнемогла, выдохлась. Он вошел в нее и он вышел, но не познал – Анжелка истаяла, оставив Дымшица наедине с загадочной Несмеяной.