Сказки из подполья - [2]

И полилась медицинская заумь. Он говорил неторопливо, правильно, можно сказать, основательно (хотя и общими местами) — в нужных местах делал паузы, проговаривал окончания, дополняя, когда надо, жестами холеных белых рук. Он вообще был человеком, что называется, положительным и, несмотря на вечную невозмутимость, застывшую в бесцветных водянистых глазах, относился к работе щепетильно.

— И сколько осталось? — я постарался спросить спокойно, отстраненно.

— Это сложный вопрос, — он пожевал губами и покрутился в кресле. — Всё очень индивидуально. Конкретный прогноз я вряд ли дам.

— Ладно, спасибо и на этом, — буркнул я хмуро и чуть запнулся. — Но рецепты, надеюсь, будут?

— Ну, как тебе сказать: с анальгетиками твоими, конечно, не всё так просто, бывают проблемы. Но для тебя, по дружбе, сделаю, что смогу. Я тут уже выписал, — и достал из стола розовый бланк. — Как закончится, приходи — что-нибудь придумаем. Но старайся соблюдать дозу и режим приема. И пока по той же схеме.

Я несколько торопливо схватил рецепт.

— Постараюсь, — и, повертев листок, глянув на просвет, усмехнулся. — М-да, жизнь в розовом свете…

Я сунул бланк в карман, где уже лежала полупустая упаковка обезболивающего, и вздохнул. Ладно, пожить в кайф не вышло, так хоть подохну под кайфом.

— Вообще-то, знаешь, — смущенно спохватился Алексей Николаевич, — не надо только отчаиваться. Бывали ремиссии и на поздних стадиях. Да, это редко, но ведь и ты молодой, организм не изношен, и иммунитет еще есть. Так что возможно всё. Поэтому советую…

— Припарки, — злорадно подсказал я и скривился от стрельнувшей боли.

— Что? — не понял он. — Какие припарки?

— Которые мертвым ставят! — скрипнув зубами, я зло рассмеялся, скорее даже сгримасничал. — Говорят, очень помогают!

— Саш! — он укоризненно поджал губы. — Я не понимаю твоего отношения. Речь о твоей жизни!

Я выдохнул — фу, отпустило! — и вяло вытер лоб от испарины.

— В том-то и дело, что о моей, а не вашей.

И, уже не скрываясь и не обращая внимания на хозяина кабинета, достал упаковку и закинулся «дозой», запив водой из графина. Алексей Николаевич хотел, видимо, высказать мне, но я перебил:

— Не беспокойтесь, — пошатываясь, поднялся я, — я уже ни в чем не нуждаюсь. Спасибо за заботу, но занимайтесь лучше живыми. Оставьте мертвым хоронить своих. Заодно приглашаю на похороны, — и хрипло хохотнул, привалившись к стене. — Официальное приглашение вышлю позже.

Притворив дверь, я проковылял в холл, где отдохнул на кушетке, собираясь с силами. И вскоре брел, тяжело переставляя ноги, по узким тротуарам, серым от непросыхающей грязи. Низкое мутное небо тоскливо и уныло сыпало мокрым снегом, и город исчезал в туманной мгле, а под ботинками противно хлюпала жижа. Немногочисленные прохожие спешили по делам, не обращая внимания, и лишь некоторые окидывали равнодушными взглядами.

Я запрокинул голову, подставляя лицо снегу и ветру. Вот и всё… И глубоко вздохнул. Вот и всё, маэстро. Окончен бал, погасли свечи. Finita la commedia… Вокруг раскинулся город, — он жил своей жизнью, но это уже не было моей жизнью. Надвинувшаяся смерть словно стеклянной стеной отгородила от всего, — мы были чужими, будто из разных миров, — и сквозь нее всё казалось призрачным и нереальным. Может, и нет города, прохожих, серого неба? Может, это только призраки, фантомы, наваждения? Или я сам? И криво улыбнулся. Призрак бродит в городе призрачном под серым призрачным небом… Мы были чужими, хотя и раньше никогда не чувствовал здесь «своим»: я никогда не любил реальность, — ведь она постоянно сопротивляется или вовсе игнорирует, что, наверно, еще хуже. Я устало смотрел на прохожих, их хмурые лица. Спешите, спешите, а от костлявой и вам не убежать. Сейчас вас много, а я один, но когда-нибудь и вы останетесь только наедине с собой. Я покачал головой. Странно: можно прожить всю жизнь в толпе, в семье большой, на людях, а умирать всё равно в одиночку. И пусть у тебя куча друзей, родных, близких, когда придет час — ты один, и ничего сделать тут нельзя. Один родился — один умирай…

Я не чувствовал страха, а боли научился глушить «дозами». Страх — это в прошлом. Я давно, наверно с того злополучного сентябрьского дня, когда отказался от операции, готовился именно к такому исходу. Осталось лишь безразличие — надоело всё. В конце концов, все сдохнем раньше или позже — какая разница, в двадцать пять или в семьдесят? Я не жадный до цифр — пусть двадцать пять. Все дороги ведут в Никуда, куда бы ни вели — в небеса ли, в ад. Ничего ведь нет в этом мире, одна только видимость, за которой не выход из пещеры, а лишь пустота.

Я плелся мимо остановки. Под бетонным козырьком женщина в рыжей шубке выговаривала насупившемуся мальчику лет шести, видимо сыну:

— Вов, если еще раз увижу, что сосульки ешь, будешь дома сидеть, никаких прогулок, ясно? Или ангину заработать хочешь?

Я остановился и вяло усмехнулся:

— Слушай, Вова, маму. Она правильно говорит.

Женщина удивленно воззрилась, но я ничуть не смутился.

— Береги здоровье смолоду, Вова! Оно очень понадобится в гробу — только там понимаешь его истинную цену!