Сказки для сумасшедших - [8]

Расположившись на койке Ван И, придвинув раскрашенный и расписанный мальвами облупившийся стол, листая разложенные на столе книги, сдувая с них периоды и перемежая лирикой, врал он вдохновенно; насвистел про каминный экран, скрывающий пепел и угли, дыру каминную, являющийся не экраном, а затычкою, глухой стенкой, и про японскую ширму, как раз вразрез волне призванную перегородить комнату, но распахивающую окно в мир, изображая дали пейзажные с птичьего полета, представляющую собой истинный экран кино задолго до изобретения кинематографа, таинственную отдушину, призрачный проем; он стал было читать свое сочинение Ван И; но тот не любил Японию, а любил свой Китай.

— Китайцы изобрели и порох, и бумагу, и фарфор.

— Фарфор даосской голубизны, — ввернул Кайдановский.

— Как? — не понял Ван И.

— Япония — держава высочайшего уровня развития, а Китай твой, дорогой, в двадцатом столетии пребывает, по сравнению с блистательным прошлым, в упадке, извини.

— Нет ничего лучше дома, — сказал Ван И убежденно, — своя убогая фанза краше чужого небоскреба.

— Ну да, знаю, слыхал, сижу фанза, пью чай.

Ван И обиделся. Лицо его оставалось непроницаемым. Насупился он исключительно внутренне.

— Почему домой не идешь? Мы в общежитии по причине того, что приезжие, а ты здешний.

— Мой дом на нашем Монмартре. Я хотел бы остаться тут навечно.

— Ничто не вечно, — сказал Ван И.

В полном счастье отыскал Кайдановский Мансура.

— Готов реферат. Веди в музей, знакомь.

— Музей уже закрыт; завтра, дорогой, завтра.

В соседней аудитории патриарх институтских преподавателей, ученик Репина, запел псалом, он всегда пел псалмы: гремел его бас неповторимый:

— «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...»

Об одном только пожалел Кайдановский завтра: на отшибе осталась комната с печами и обожаемыми им куколками, не проследовал он мимо них: зато открылись ему витые чугунные врата в сердцевину музея, в запретные места запасников, куда влекла его неведомая сила к неведомой несуществующей лестнице. Бестрепетно смотрел он в голубино-голубоватые глаза за очками, завершая свою тираду про ширмы и экраны словами:

— Если хотите, почитайте мой реферат. И протянул филькину свою грамотку.

Она уселась читать, он ждал, сидя рядом. Прочла она быстро.

— Мне очень нравится, — сказала музейщица, — у вас очень интересный ход мысли. Мансур сказал, вы хотите посмотреть наши экспонаты, чтобы дополнить их описаниями вашу работу.

— Да! — воскликнул он воодушевленно и сымпровизировал: — Я, с вашего позволения, хотел бы их обмерить и сделать кроки по обмерам.

Что позволило бы ему, думал он, оставаться в комнате одному подольше и не единожды.

— Конечно, мы будем рады.

Ее звали Аделаида Александровна.

В квадратной комнате с мраморными рябенькими стенами и полом, покрытым плиткою, вдоль стен стояли столешницы с флорентийской мозаикой, огромный барочный шкаф и несколько экранов и ширм.

— Скажите, — спросил Кайдановский, — это старая экспозиция? Или прежде тут что-то было иначе?

— Я не уверена, — отвечала Аделаида Александровна, — но, по-моему, шкаф и столешницы так тут и стояли, были еще шкафы, теперь они в Эрмитаже: а ваших экранов и ширм прежде тут не было, на их прежнем месте мы храним фарфор.

— Китайский фарфор даосской голубизны, — вымолвил он.

— Вы прирожденный искусствовед, — улыбнулась Аделаида Александровна, — именно даосской. Очень образно. Кстати, большая часть фарфора действительно из Китая, — ну, и новоделы девятнадцатого века под Китай.

Он остался один.

Для вида, великий конспиратор, сделал он наброски японских ширм и каминных экранов. Лестница на плане шла от стены, где стоял шкаф, и занимала чуть ли не половину комнаты. Куда она должна была вести? вверх или вниз? Он долго разглядывал потолок, пытаясь сообразить, что там, над ним, этажом выше. Получалось — весьма прозаическая аудитория. Или он ошибался, и там бывший Зал Совета, гостиная под готику, оборудованная под кинозал, так напоминавшая ему масонскую ложу? Вид у потолка был целокупный, роспись и лепнина явно прошлого века.

Лестница вниз? Тогда должен быть новодельный пол. Но ничем не отличалась плитка этой комнаты от плитки в коридорах и других комнатах музея. Потайной ход? Может, один модуль, один из больших квадратов на полу подымался или опускался, открывая лестницу? Он встал на четвереньки, обследуя швы между плитками, за каковым занятием и застала его Аделаида Александровна, которой объяснил он, что уронил грифель цангового карандаша. Она похвалила его наброски, и он ушел.

На следующий день он сдвинул с места столешницу; пол как пол. Шкаф не сдвигался ни на сантиметр и был неподъемен. За три дня он сделал не только обмеры треклятых ширм, но и слепки всех замочных скважин, каждого замка, отделяющего его от свободного посещения комнаты без лестницы; делать слепки два года тому назад научился он у Сатарова, просто так, из любопытства, не собираясь применять столь сомнительные знания на практике. На четвертый день посетил он Золотко.

— Золотко, — сказал Кайдановский, — мне нужно сделать ключи по слепкам.

Золотко встал; когда он вставал, видна была несоразмерность его фигуры, почти горбун, да только горба нет, руки ниже колен, росточком не вышел. Золотко умел делать все, к нему прибегали чинить обувь, он помогал клеить и формовать макеты, чинил часы, клеил гитары. Для лучших своих гитар закупал он сырье в виде прикладов для ружей в охотничьих магазинах, каковые ружейные приклады отмачивал по полгода в известном одному ему составе,